Нежно-голубое, с вкраплениями тончайших белоснежных прожилок поле сулило погожий денек. Огромный оранжевый диск, как и положено, располагался в самом его центре, распластавшись на двух необъятных пуховых перинах. Его многочисленные огненные щупальца были устремлены ввысь, туда, где радовалось пришедшему наконец лету густо-зеленое небо, украшенное синими, красными, желтыми и фиолетовыми разводами, напоминавшими застывший в момент своей кульминации фейерверк. Впрочем, эта картина недолго оставалась статичной: разморенное под вызывающе ярким нарядом, небо временами вздыхало - легко и бесшумно, отчего разноцветные пласты входили в соприкосновение, образовывая причудливые узоры.
Крот приостановился, залюбовавшись открывшимся ему зрелищем, за что тут же поплатился: один из непослушных лучиков отправился прямиком к нему и обжег лодыжку. Растерев больное место через грубую ткань штанов, он вспомнил, как маститые охотники предупреждали его о том, что на охоте всегда важно помнить, за чем и куда идешь, и не отвлекаться на всякие «красивости». И, хотя сказать это было гораздо проще, чем выполнить, волевым усилием он устремился туда, где невесомым бледно-розовым расплывчатым облачком проступал из тумана лесной перешеек.
Все оказалось в точности так, как рассказывали бывалые: вход в лес представлял из себя арку, образованную костлявым дубом и высокорослым деревом неизвестного сорта с белоснежными квадратными листьями, словно выдернутыми из блокнота. Испытывать судьбу, выбрав другой путь, Крот не стал – не хотелось сгинуть в болоте, как многие своенравные до него. К тому же и пенек с большой горизонтальной прорезью, похожий на обыкновенный почтовый ящик, стоял тут же, у подножья дуба: как говорится, сервис на высоте, все предельно просто, понятно и цивилизованно.
Срывая листик, Крот отметил, что тот наощупь чрезвычайно похож на бересту, не удержался и как бы невзначай повредил ногтем ветку: очень уж хотелось убедиться, что дерево – живое. К его удивлению, из ранки брызнул целый фонтан сока, причем струя исхитрилась изогнуться так, чтобы попасть на только что оторванную бумажку.
Мысленно перекрестившись и поклявшись впредь действовать только по полученной накануне инструкции, он поспешно засунул кончик листика в щель пня. Какая-то неведомая сила живо схватилась за бумажку и потянула на себя так, что Крот едва успел отдернуть руку. Внутри деревянной полости что-то заклокотало, забулькало и издало жующий звук, после чего лист вышел назад. На нем корявым почерком было выведено:
«ЧП «Всилисной едейный летний камитет атстрела мелюзги» (далие - ВЕЛКАМ) приветствуит вас на тирритории нашего лисного хазяйства!
Время ригистрации: 21 июля два чиса триццать семь минут.
Пажалуста, поставте на пинек свой рюкзак и павторна опустите этот талон в ичейку».
Крот снял с плеча набитый до упора рюкзак, покорно поставил его на пенек. Как только поклажа соприкоснулась с идеально гладкой поверхностью, снова зашуршали невидимые механизмы, круги среза завращались и рюкзак стал медленно оседать. Однако, не скрывшись и наполовину, он вдруг замер, а аппарат издал характерный звук глохнущей от зажевывания ткани швейной машинки. Раздалось недовольное ворчание и из пня вылезло нелепое существо в темно-синем камзольчике с фирменным значком на груди. Внешне оно напоминало белку, но белые полосы на фоне густо-черной шерсти, видневшиеся на участках, не прикрытых униформой, путали всю картину.
Совершенно не обращая внимания на обалдевшего от неожиданности Крота, неправильная белка деловито обнюхала рюкзак. Ее усатая заостренная мордочка недовольно сморщилась, а огромный пушистый хвост взметнулся вверх. В воздухе повис зловонный запах серы.
- Никакой условия для работ! - буркнула она себе под нос низким, грудным голосом и принялась нехотя развязывать рюкзак. – Все лапами считать, потом от лапы же заполнять докьюмент эти гадский! И зачьем пенью таких сделаль – постоянно ведь глохнуль, пьять раз денью! – С досады существо сплюнуло и только тут заметило Крота. – Вылупляться будем или бумажку даваль? Что ты ее в руках-то мньешь, идьот! Кому сказаль – «повторно опустьите», ты что, читать не умель?
Крот услужливо протянул бумажку и предупредительно откашлялся, чтобы быть готовым ответить на любой вопрос. Своих он предпочитал не задавать: опыт общения с диспетчерами разных мастей у него был немалый, и он не раз убеждался, что с ними лучше помалкивать.
- У нас в Мексик разве я так жиль! Так работаль? Эх! – Существо проворно развязало рюкзачок и стала медленно выкладывать содержимое. – Тааак… что у нас тут клаль? Хилеб… капуст, свекл, морква… шпротки дешевый… Ой, жимот! Жимот какой! – зверек осуждающе покачал головой, и, уперев лапки в бока, принялся буравить своими мелкими глазками Крота с ног до головы. – Большой, а маленький обижаль! Травок всяких растиль и сюда нам положиль – травок и мы сами растиль! А шпрот твой чем открываль? Эт даж птьичек малый не будель сожрать, не то что зверят по-крупному! Где мьясо, жимот?
Крот безмолвно замер, стараясь не пересекаться взглядом с разбушевавшимся зверьком. Говорили ему мужики: клади всего побольше, да не сказали, чего именно класть-то, вот и опрофанился. С другой стороны - сожрать-то по идее за такое не должны… ну не удалась охота в этот раз – удастся в следующий. Не беда.
- Ладно, пока я все писаль сюда, ты подождать момент…- смилостивилось наконец существо, оценив, очевидно, смирение клиента, и тут же нырнуло вглубь пенька.
Через пару минут из щели показалась бумажка. Помимо уже известных кроту слов на ней значилось:
«Расчот времини и качиства прибывания в лису:
Прихот: пять капустин, пара свекл среднива размера, десять банак шпрот, десять марковак, шакаладка «Аленка».
Расхот: штраф за павреждение чекавага дерева – минус пять марковак;
списание за негодностью - десять банок шпрот и шакаладка «Аленка».
Итого: пять капустин+ пара свекл среднива размера+ пять марковак= три чиса прибывания в лису бес отстрела мелюзги, с правом сбора ягот и грибоф.
Все административные акруга леса живут по правилам ЧП. В случаи нарушения режима и условий вы можете быть сожраны без суда и следствия.»
***
Теперь путь был открыт. Лес расступился перед Кротом, приветливо раскрывая свои непривычно окультуренные пространства. Ни бурелома, ни стихийно раскинувшихся болот, ни оврагов – лишь густая тенистая аллея, добротно вымощенная булыжником – камушек к камушку. Через каждые сто метров – отлакированные пеньки к услугам уставших путников. И уютно журчащие родники на случай, если замучает жажда. Правда, вода в них оказалась очень уж похожей по вкусу на молоко, но Крот уже ничему не удивлялся. Даже самому что ни на есть настоящему биотуалету, на который он наткнулся через десять минут неспешной прогулки по аллее. Он стоял прямо у обочины, и зазывал путников странным объявлением, написанным на куске туалетной бумаги, прибитом гвоздем к пластиковой поверхности двери. «Cуперакция для рыбаловав: схади па-маленькаму – палучи адну мидведку, схади па бальшому – палучи десять мидведок и полчаса бесплатнага прибывания в филиали леса – лисном озире (пятый паварот направа!)». Кроту стало любопытно, и хотя он совсем не хотел в туалет, не удержался от соблазна заглянуть внутрь.
Внутри, под стульчаком, что-то хлюпало. Борясь с брезгливостью, он нагнулся поближе и увидел отвратительную картину: сотни толстых белых гусениц копошились в зловонной коричневато-зеленоватой жиже. Каждая была размером не меньше указательного пальца, и можно было без труда рассмотреть, как они жадно заглатывают дырками-ртами то, в чем копошатся. Их бочка поблескивали от слоя слизи, и сквозь этот слой хорошо просматривалось то, что они уже успели поглотить – кожица была столь тонка, что не скрывала творящегося в утробе.
Крота затошнило, и в этот момент что-то холодное коснулось его шеи. «Эта гадость у меня за шкиркой!» - пронеслось у него в голове, и он автоматически попытался скинуть с себя нечто, но потревожившим его холодным предметом оказался всего лишь металлический крюк, ни с того ни с сего спустившийся с потолка. К нему была прикреплена еще одна записка - на такой же туалетной бумаге, что и первая: «Если вас сташнит – палучите двацать мидведак и час бисплатнага прибывания на озири!».
Решив для себя, что на сегодня ему уже хватит медведок, Крот спешно ретировался.
…Еще минут через десять на пути охотника стали появляться первые указатели. Они были прикреплены к стволам деревьев, и четко обозначали маршруты возможного путешествия. От указателей шли боковые песчаные дорожки, поуже, чем центральная, но такие же прямые, больше похожие на аллеи.
«Атстрел кукушек. 200 метраф ---.» - прочитал Крот на первом указателе. Под этой надписью, уже мельче, значилось: «Тока с мая па апрель каждава года – суперакция: убей кукушку – палучи десять кукушачих ииц бисплатна!». На другом указателе, показывающем в противоположную сторону, было начертано: «Атстрел валкоф. 500 метраф ==», а чуть ниже - «Прамахнись один рас – и стань нашим таварищим на всю жисть! Саобщества тамбовских валкоф.»
Крот поймал себя на мысли, что ему очень захотелось кукушачьих яиц – интересно, какие они по вкусу? Да и заручиться поддержкой волков было бы нелишне. Но нельзя значит нельзя – и он двинул дальше, туда, где - он надеялся! - должны расти какие-нибудь ягоды и грибы.
Шел он долго, и всю дорогу дивился тому, что картина вокруг практически не меняется – ели, пеньки, туалеты, боковые песчаные дорожки от указателей, а вдоль них – те же ели… Со временем он перестал уже вчитываться в указатели – скорее, оценивал их бегло, лишь чтобы определить, подходит или нет ему маршрут. А маршруты, как один, не подходили – все же основной профиль этого леса был, видимо, охотничий, а не собирательский.
Один из указателей заставил его призадуматься. На нем было начертано: «Атстрел мидвидей. Для вип-пирсон.» А второй строкой шло: «Малинники. Сбор ягот».
Первая строка ему никак не подходила, зато вторая так и манила. Ему даже показалось, что он чувствует запах и вкус малины, но немного смущало соседство этих сочных ягод со свирепым зверьем.
-Не такие уж мы и свирепые! - пропищало что-то над ухом. Обернувшись, Крот вздрогнул от неожиданности: перед ним стоял огромный медведь в приталенном концертном фраке, с галстуком-бабочкой. В руках он держал тонкий зонтик-трость. На мохнатой морде красовались очки-пенсне, наподобие тех, что Крот в детстве видел в учебнике литературы, на портрете Чехова. Поблизости никого не было, из чего Крот сделал вывод, что писклявый голос принадлежит именно этому примодненному существу.
- Позвольте представиться – Потапыч, в прошлом артист цирка и кино. – Медведь с необычайной для такой махины легкостью сделал реверанс, затем, изящным движением откинув зонтик в сторону, пару раз кувыркнулся через голову и замер в победной позе, подняв свои огромные мохнатые лапы над головой. – Вуаля!
- Неплохо, - пробормотал Крот, которому весь этот пассаж показался донельзя неуместным.
- Вы спросите меня – а что я делаю здесь, в лесу? Наверное, вам ведь это интересно, да? Что делает здесь, в глуши, заслуженный артист цирка и кино, лауреат всевозможных премий…- медведь погладил себя по лоснящейся щетинке на груди, и с печалью уставился куда-то вдаль. – Работаю, как ни прискорбно, молодой человек. Работаю – потому что цирк не дает мне работы, потому что он обанкротился и его разогнали. Потому что нет гастролей, и мое высокое искусство уже никому не нужно. Да-с… -
Из-под пенсне выкатилась огромная слеза, но тут же поспешно втянулась назад – так быстро, что Крот даже засомневался: не почудилось ли ему это? – Но талант – он везде дорогу себе пробьет, он везде нужен! – уже бодрее продолжил медведь, - и вот я служу искусству здесь, в лесу! Я – экскурсовод, а вам, как новичку, положена бесплатная экскурсия по лесу! Вуаля!
Раздались звуки польки, одной из любимых Кротом еще с времен, когда он самостоятельно пытался бренчать на клавишах под руководством домашних преподавателей. Играли явно на рояле, вот только инструмента не было нигде видно. С первыми же аккордами с елей на землю попрыгало множество белок, они образовали хоровод вокруг медведя и принялись что-то петь, притопывая малюсенькими лапками и помахивая пушистыми хвостами. Кроту не удалось расслышать ни слова: мелюзга отчаянно шепелявила, и все произносимые слова сводились к доминирующему несмолкаемому звуку шшшшшшшшшш. Медведь стоял в центре круга живым памятником самому себе, зачем-то делая «ласточку» - видимо, чтобы продемонстрировать, что он умеет и так.
- Ну и как вам песенка? – осведомился Потапыч, когда смолкли звуки музыки и белки попрыгали назад на деревья. – Это моя подтанцовка и подпевка, уже столько лет вместе…
- Неплохо, только вот слов я не расслышал, шипение одно, – честно признался Крот.
- Так я и знал! Надо отнимать у них эти их орехи, старухи уже, а все молодятся! Беззубые совсем стали – а какие голоса были, ах, знали бы вы, какие голоса! – Медведь печально вздохнул и поднял с земли трость. – Ну, пошли, что ли. До малинника доведу… Вы вопросы задавайте, если что-то интересно. Попробую ответить…
Медведь шагнул на тропку, которая предназначалась для вип-персон.
- Эээээээ… - замялся Крот. – Дело в том, что у меня нет разрешения на охоту. Только на собирательство…Наверное, мне туда нельзя.
- Туда никому нельзя. Без сопровождения. А вы ведь со мной – значит, можно! – улыбнулся медведь и игриво подмигнул. – Струхнули? Да не робейте, это самая цивилизованная тропка – здесь все по закону, ведь, как-никак, она правящему классу принадлежит! Что-то типа правительственной трассы у вас. А про випы – это так, для красоты объявление висит и чтобы вроде как все по-честному. Ясно же – никому в голову не придет нас, медведей, отстреливать. Не хватит средств такое право купить. – Он прикрыл лапой рот, и воровато озираясь, пояснил: -Главный-то у нас – тоже из медведей!
Правительственная трасса, действительно, отличалась от других дорожек. Скромная песчаная тропка, обрамленная елями, обрывалась за первым же поворотом – и начинался гладкий асфальт. Потапыч взял такую скорость, что Крот едва за ним поспевал, и лишь изредка притормаживал, снисходительно давая себя догнать и укоризненно качая головой – мол, хилые вы все, городские…
Вдоль дороги тянулась череда похожих друг на друга трехэтажных коттеджей с участками, напоминающими огромные клумбы. На каждой такой клумбе рос конкретный сорт цветов, отчего они резко выделялись на общем фоне едиными цветовыми пятнами – красными, синими, желтыми, фиолетовыми, голубыми... Кроме цветов, на участках ничего не росло, и это показалось Кроту очень странным.
- Здесь живут медведи? – поинтересовался он.
- Нет, пчелы. Днями копошатся, чтобы наработать мед. Если у них не получается выработать норму – медведи расформировывают объединение, и пчелы остаются без работы. – пояснил Потапыч через плечо.. - А вот где живут медведи – это даже мне не ведомо. Не у правительственной дороги точно. Я вот только свой дом знаю, но – извините – не скажу. Соображения безопасности…
- А, кстати, здесь у вас безопасно? Не сожрут? – Крот наконец-то нашел повод задать интересующий его с первых минут вопрос, и был доволен, что разговор вышел на эту тему. Приходилось, правда, вести весь этот разговор, не останавливаясь, отчего Крота стала мучить одышка, но он не мог себе позволить пропустить ничего из сказанного медведем.
- Сожрать могут. Но только по закону. Если нарушишь то, что у тебя во входном чеке сказано, например. А так – никто не обидит. Ты ж с первых минут у специального отдела на мушке. Не видел дупла в стволах елок? Там лазеры. Недавно завезли из соседнего леса – только просветят тебя, и уже известно, что ты замышляешь…ну, и любую живую тварь так можно просветить. Аппараты эти так настроить можно, чтобы твои мысли сразу в голову контактирующего с тобой представителя транслировались – получается, что мы вроде как мысли читаем… Вот ты, например, только приближался к приемной, а мы уже знали, что идет к нам Крот, и что зовут его так, потому что до нашей эры он любил ловушки на кротов ставить, а потом шкурки кротовые сушить и продавать…Вуаля!
Крот покраснел, подумав о том, что, наверное, в глазах Потапыча он – злостный браконьер.
- Да уж, сейчас уже так не разгуляешься, - усмехнулся Потапыч и, приостановившись, самодовольно поправил бабочку. – Все посчитано – слава богу. Нами же. А то, помню, пришли эти защитники животных – вот времена-то были. Представьте: выдавали разрешения на отстрел живности. Типа как упорядоченное, разрешенное законом браконьерство. А нам от этих разрешений ни тепло ни холодно было. Все в карман себе клали – а какое отношение они к нашему лесу имеют? К ресурсам? Если б не переворот – до сих пор так вот гибли бы впустую…
Череду коттеджей продолжили искусственные прудики, затем лужайки с аккуратно подстриженной травой. На каждой из таких лужаек лежало по солнцу. Их лучи показались Кроту мертвыми – они светили умеренно, их длинна была постоянной, и они не расползались навстречу путникам, как те, у входа в лес.
- Искусственные светила, - гордо пояснил Потапыч, видя, с какой дотошностью Крот пытается их рассмотреть. – Горят до ночи, потом выключаются – и все. Наши не хотят зависеть от погоды. Здесь всегда солнце.
Крот вспомнил механизированный пенек, что встретил его у входа в лес, чековое дерево с бумажными листками, странные родники с бьющим из-под земли молоком и только хотел задать обо всем этом вопросы, как Потапыч опередил его:
- Да, у нас все грамотно продумано. Чековое дерево – это помесь кита и березы. Как там наши селекционеры их скрещивали, одному звериному богу известно, а только если повредишь листик из любопытства – фонтан сока тебя и выдаст, документ подмочив… Схему пенька у входа всем лесом разрабатывали, потом интеллигентная верхушка объединилась, чтобы правила правописания новые установить… У вас перенимать этот опыт не хотелось – все единогласно решили, что самое правильное – писать так, как слышится, а не так, как вы себе напридумывали… Мы тут одного школьника слопали – сам виноват, конечно – проник в лес не через пропускной пункт, лягв наших обидел – лапки нескольким поотрывал, пару синичек подстрелил рогаткой своей… Ну так вот – портфель его мы потом трофеем взяли. Открыли учебник по русскому языку – а там на одно правило по сто исключений. Такое ощущение, что вам заняться нечем, честное слово! Да если бы мы вашу систему взяли, никто бы делом своим не занимался – только бы все и делали, как над учебниками корпели… А так – все при деле – лоси молоко для родников дают, пчелы – медовуху, кукушки вон яички свои охотникам жертвуют – и им не жалко, все равно подкидывать куда-нибудь – и вам вроде как бонус… Только вот консьержку давно хотим заменить – невежливая, и воняет так, что отпугивает гостей леса – ну да куда ее еще пристроишь-то, эмигрантку, - разве что из леса совсем погнать! Учили ее, учили языку – пишет грамотно вроде, а говорить – никак не научится. Из национальных меньшинств она, вот держим пока на полулегальном положении.. Погонишь – лесная общественность не поймет.
- А у вас что, то же самое, что у нас в той эре было? Гуманизм и все такое?
- А как же? - Медведь снова приостановился и многозначительно поднял вверх крючковатый коготь. - Мы ведь в следующем году в международном конкурсе на звание образцового леса участвуем. В прошлом месяце к нам аж из Голливуда приезжали. Фильм снимали – «Лесная братва» - слышал? Я вот кастинг, к сожалению, не прошел – предпочтение своим отдали… Своя мафия там… - Медведь обиженно хмыкнул и неопределенно махнул лапой.
Еще минут через десять на горизонте показались малинники. Издалека они мало отличались от обычной поросли ничем не примечательных кустарников, но огромный баннер с ярко-малиновой пупырчатой ягодой и надписью: «Съеш миня» не давал шанса ошибиться. Потапыч иссяк и уже не бежал, а шел молча, грузно перебирая мохнатыми лапами. Крот тоже замолк, представляя, как сотни таких же сочных ягод, как на баннере, ложатся покорно в его рюкзак. Можно будет из части – варенье сварить, другую часть на пироги пустить…
Но реальность превзошла все ожидания – и жестоко обманула их.
- Что это? – недоуменно спросил Крот, разглядывая ветки того, что, если верить плакату, когда-то было малиной. О ягодах там не было и речи: половина листвы была бесстыдно пожрана, другая половина – сильно покусана, отчего на краях образовались траурные каемки. Виновники всего этого безобразия в больших количествах сидели тут же, на ветке, и нежились на солнышке, не осознавая, видимо, всей тяжести своей вины. И не то чтобы Крот не видел их, но, находясь в прострации от вдруг навалившейся на него правды жизни, не захотел сопоставить эти два зримых факта. – Что же это такое, а? Где малина?
Медведь развел руками и виновато вздохнул.
- Извините уж меня, накладочка тут вышла… Вы ж понимаете – любая система иногда сбой дает… Личинки медведок – они ж безмозглые… Мы уж и разъяснительную работу с ними проводили, и неоднократно, и договор даже подписали: мы, мол, отводим вам резервацию, где обеспечиваем пищей с избытком, а вы, со своей стороны, не выползаете за ее пределы и отдаете ежемесячно по килограмму своих собратьев в качестве платы за еду…
- А не жалко им своих-то? – поинтересовался Крот, разглядывая одного из представителей этого племени. Этот казался не таким гадким, как его сородичи в туалете: сытый, он мирно посапывал на стыке двух ответвлений ветки, то открывая, то закрывая ротик. Размером он был не больше сантиметра – наверняка еще дитя.
- Не жалко. Им же всю жизнь приходится бороться за пищу и за выживание – их не любят и уничтожают в таких количествах, что они, кажется, сами уже перестали ценить свою жизнь. Если, конечно, ценили когда-то – по правде сказать, уж больно безмозглые твари!
В этот момент к спящему недорослю подползла большая жирная медведка и, озираясь, быстро проглотила малютку.
- Вот видите, - развел руками Потапыч. – Даже возмутительно, что такое отродье называют медведками! Мы запатентовали это название гораздо раньше.
- Сам ты безмозглый! – отпарировала вдруг медведка скрипучим, старушечьим голосом и недовольно сплюнула только что съеденным дитем. – Подтасовали результаты выборов – и радуются. Мед-ведки победили! Мед-ведки, а не медведи… Нас больше, мы - сила!
Она не успела произнести свою речь. Потапыч оперативно слизнул ее с ветки.
- Неужели вкусная? – поморщился Крот.
- Да разве может быть такая гадость вкусной? Нет, конечно. Но эта дрянь еще и разговаривать умеет – таких нам предписано жрать, не раздумывая! Потому что через их глупые речи может немало бед произойти.
Погода портилась. Накрапывал дождик: облака стали иссине-фиолетовыми, налились, тяжелыми глыбами повисли над лесом.
- Пойдем, провожу тебя до выхода.– предложил Потапыч. - Здесь светил пока нет, только в проекте – дождь замочит. Северный пропускной пункт прямо здесь, за малинником. А вообще в нашем лесу еще три пропускных пункта: восточный – ты через него заходил; западный – в самом дальнем углу леса, ты бы наткнулся на него, если б не сворачивал, и южный – это если бы мы свернули в другую сторону…
… На пропускном пункте их уже ждали. Наглая полубелка в этот раз никуда не пряталась – не обращая внимания на тучи, она лежала в шезлонге, на пляжном полотенце, недалеко от контрольного пня, под цветастым зонтиком, и потягивала ярко-зеленый коктейль. Нацепленные на нос темные очки и бикини, прикрывающее то, чего и так никогда не было видно, поначалу ввели Крота в заблуждение: он не сразу признал в расслабляющемся зверьке недавнюю знакомую. Но недовольный грудной голос расставил все на свои места:
- Пришоль? Зря пришель – я отдыхать! Объед – знать, что такое объед или нет?
Зверек нервно сдернул темные очки и посмотрел на Крота с таким возмущением, что тот невольно сделал несколько шагов назад, скрывшись за спиной Потапыча.
- И здесь она? Как такое может быть, это ведь совсем другой пропускной пункт… - шепнул он Потапычу.
- Не шепталь там, я все слушаль! – оборвал его зверек и наконец обратил внимание на медведя. – Зарплат когда будем даваль? Пьятый мьесяц я крутись, бегаль из один конец в друголь, а деньег ни копейк?
- Только не говори, Мари-Хуана, что ты ничего не прикарманиваешь! На твоей таможне половина прибыли оседает… - осуждающе покачал головой Потапыч. – Ой, допросишься ты ревизии, ой, допросишься! Обслужи клиента!
- А вот не стать я твой клиент обслужить! Не стать! – Зверек демонстративно закрылся газетой и принялся бубнить что-то себе под нос, делая вид, что читает вслух. Потапыч пожал плечами и почесал затылок.
- Даже не знаю, чем вам помочь… она баба упертая – сказала так, значит, так… инструкцию она не нарушает, так что придется немного подождать… - Медведь жостал из кармана фрака небольшие часики, взглянул на них и вдруг засобирался: - Вы уж дождитесь, а я пойду, у меня с минуты на минуту еще одна экскурсия…
Почувствовав, что Потапыч уходит, Мари-Хуана проворно откинула газету. В глазах ее стояли слезы, а кончик носа так покраснел, что напоминал накладной нос клоуна.
- Посчиталь мой прибыль!посчитал, бесссовест! А что делильсь я с ним – не посчиталь! Детьят не посчиталь малых – пьятьеро их! Эх! – по шерстке градом потекли слезы. – И кого я любиль? За что любиль? Ах, свол, ах, подл!
Крот потупил глаза. Ему было не по себе оттого, что он стал свидетелем этой почти семейной сцены, но, с другой стороны, возникла робкая надежда на то, что Мари-Хуана смилостивится и наконец встанет со своего шезлонга.
- А ты б не спешиль, мил… - вдруг с горечью сказала она и вздохнула. Только тут Крот рассмотрел на ее шерстке пару залысин – очевидно, какой-то стригучий лишай. – Спешиль тебе некуд… Докьюмент-то свой даль мне… - Крот поспешно протянул лист чекового дерева. – Вот, тут значиль: пребывание три час, а ты пребыль три час и один миньют. Это значит, тебя положен пожраль…
- Это как это так? – опешил Крот. – Подождите, мисс… ему отчего-то показалось, что такое обращение подействует, но в зверином мире оно оказалось не столь эффективным, как в человечьем. На морде зверька красовались уверенность в правильно принятом решении и полное безразличие к его судьбе. – Почему сожрать, мисс… Я ведь пришел сюда пять минут назад – до срока, но у вас был обед… потом вы препинались с Потапычем…
- Мой личный жизнь – это мой жизнь! – отрезала Мари-Хуана сухо. Морда ее помрачнела, носик налился черным. – И объед официальн. Фсье по закон!
- Ну пожалуйста… - Крот порылся в кармане и достал оттуда складной ножик. – Вот, у меня для вас есть презент… возьмите на память…
- Иеееех! – разочарованно потянула Мари-Хуана. – На кой чьорт мне ножка? И от мьеня ничьего не зависеть. Я на служб. – Она откашлялась и уже другим, торжественным тоном произнесла:
- Товарьищ Крот! Вы приговоль к отравляй ударянной дозкой угарн газ и поедань больший зверят. Исполнить – Мари-Хуана! Просьб сдать все вьещи.
Чуть не плача, Крот снял так и оставшийся пустым рюкзак, разулся, достал из кармана мобильный телефон.
- Ножик гнать! – строго приказал зверек. – Я насквозь вас знай. Меня убивай – сразу милиц прибегай.
Крот подчинился. Деловито собрав все вещи в охапку, Мари-Хуана торопливо запихала их под шезлонг, прикрыв сверху для надежности пляжным полотенцем. Затем повернулась к Кроту огромным пушистым хвостом, и местность как-то странно поплыла перед его глазами.
Последним, что увидел Крот, падая, было необъятное, заполонившее все небесное пространство красочное объявление. Как оно крепилось к небу, было совершенно непонятно; возможно, оно само было частью этого неба, потому что буковки колыхались в такт его дыханию и были какими-то водянистыми, будто впитавшими в себя всю влагу так и не пролившегося дождя. «Привиди друга – и палучи супирприс!» - прочитал Крот и потерял сознание.
АПЕЛЛЯЦИЯ
Был погожий зимний денек – один из тех, когда так хочется подольше погреться под лучами солнышка и найти массу благовидных предлогов застрять на улице. Но отыскать их, когда тебе уже под 80 и живешь ты на окраине полувымершего села, не так уж легко. Разве что придумывать себе ложные цели – к примеру, доковылять до деревянного приземистого магазинчика, расположенного на другом конце села и переоборудованного из простой жилой избы. Не столько, чтобы купить что-нибудь ненужное, сколько чтобы зацепиться языками с тамошней продавщицей Тамаркой. Она ведь, бедненькая, тоже страдалица – мало того, что днями прикована к этому сарайчику, так еще и выручки никакой: пять-шесть покупателей за сутки – это разве доход? Да и берут все дешевые пиво, водку да тараньки – нет бы колбаску взять сырокопченую. Какое там! Залеживается на прилавке, а потом списывать приходится...
Что не жилось в городе? Любовь-морковь, шуры-муры… А где теперь тот Шура, с которым муры крутила? Спился да и замерз в сугробе уж лет двадцать как, так век одна и коротает – ни детей, ни внуков не нажила.
Баба Сима вдруг почувствовала себя такой счастливой – уж у нее-то, слава богу, и детей двое, и вучкИ вон… Не сказать, что часто в гости наведываются – но как-никак, каждое лето хоть по недельке, да гостят. Хотя и с ними не без проблем: как говорится – маленькие детки-маленькие бедки, большие детки – и бедки побольше будут… старушка представила, как сейчас в красках расскажет о номерах, которые выкидывает ее младший внучок, и прибавила шагу. Надо, надо выговориться, вчера вон час целый с Анастасией, дочкой своей, висела на телефоне, пока почта не закрылась– а все равно как пустое место. Не правильно, ой, не правильно они его воспитывают! А кому здесь пожаловаться, как не Тамарке? В городе-то, говорят, даже институт какой-то успела закончить – умная, поговорить любо-дорого… да и ей вроде приятно о чужих-то заботах послушать: послушает – и свое одиночество перестает давить.
Снег лежал пышными сугробами, искрился, радостно поскрипывал под ногами. Проходя через центральную площадь села, баба Сима вспомнила, что еще десять лет назад в такие дни здесь обычно устраивались ярмарки, и весь народ высыпал – на людей поглазеть и себя показать. Тут же устраивались ледяные горки, и детишки заполняли все пространство площади своими веселыми криками.
Обзор отсюда был великолепный: площадь располагалась в аккурат на одном из холмов, и два другие были как на ладони. В последнее время, проходя мимо этого места, баба Сима частенько проверяла свою память, силясь по крышам домов определить, что за семьи жили в них лет 20 назад, но последнее время все путалась: многие жилища сменили несколько поколений временных постояльцев, и всякий перекраивал домики на свой лад: кто дополнительных сараев настроит, кто крышу другим цветом выкрасит. Чужаков здесь не любили, очень уж дружное было село, ну а те, в свою очередь долго и не задерживались… А потом – началось: старая гвардия стала сдавать позиции и перебираться в города, к детям; молодежь не спешила восполнить ряды…
Приостановившись, баба Сима представила на миг, что бы было, если бы вдруг кому-то пришло бы в голову возрождать село. Вон, к примеру, на место той заброшенной церквушки у залива речки построили бы трехэтажный коттедж, обнесли бы забором, дорогу бы к нему проложили, и стали бы машины туда-сюда шастать…А залив осушили бы. Да бассейн на его месте бы взгромоздили – по ту сторону забора, понятное дело. Видела баба Сима по телевизору, как это бывает. Магазин, опять же, отгрохали бы на сто этажей – и Тамарку уволили бы, набрали бы девок на кассы молодых и длинноногих (будто кто-то за кассами эти ноги видит!).
Плюнула баба Сима прямо на белый снег с досады – благо дело, никто не осудит. А приедут эти – так и не плюнешь вот так вот, чтобы не заметили, подумалось вдруг ей. Ну их, пусть уж лучше все так остается… Не от большого ума все эти перемены к лучшему, ой, не от большого! Стариков, что мудрость свою веками наживали – списывать, это где ж видано! Книжками-то обложились всякими, а вот снег этот, и рощицу вдалеке, и лес, до которого, кажется, век не дойдешь – такой узенькой полоской он на горизонте виднеется! – ни в одной книге ведь не опишешь так, чтобы не соврать, чтобы передать сполна всю эту красотищу!
Внучку-то вон – тоже ума не занимать. В психушку через этот ум попадет. Может, хоть Тамарушка что посоветует… Баба Сима прибавила шагу.
Деревянная избушка, вот уже добрые полсотни лет служившая сельским продовольственным магазином, встретила ее неприветливой вывеской «учет». Впрочем, никакие учеты бабе Симе были не страшны: уж она-то знала, что поговорить у Тамарки всегда минутка найдется. Учет – он ведь издавна, так уж повелось – лишь для случайных, залетных закон, на своих не распространяется.
Баба Сима уверенно постучалась в дверь носком увесистого валенка. В окне появилась сухощавая фигурка с всклокоченными волосами, метнула настороженный взгляд на посетительницу и – видимо, признав, - расплылась в улыбке:
- Баба Сима, ты, что ли? Погоди, открою!
Заскрипел ржавый замок, затрещала дверь, и перед бабой Симой предстала сутуловатая пожилая женщина в шлепках на босу ногу и пуховом платке поверх синего казенного халата.
- Не стой, не стой на морозе-то, застудишься! – засуетилась баба Сима, по-хозяйски проталкивая Тамару вглубь помещения, и, кинув подозрительный взгляд в темноту, с беззлобным укором осведомилась:
- Ты что ж это, среди бела-то дня учеты устраиваешь? Али опять от ревизии какой прячешься?
- От них спрячешься! – покачала головой Тамарка.
- А чего ж тогда? - продолжала выпытывать бабулька, стараясь уловить в темноте какое-нибудь движение – как пить дать, дело нечисто! Никак кто-нибудь на чай зашел! Баба хоть и немолода, и нехороша уже – зубы частоколом, и в чем душа держится - а все ж еще не совсем старуха и на что-нибудь сгодиться сможет.
- Дак день такой – ни одного посетителя, а в сон клонит. – пожаловалась Тамара, зажигая свет. В комнате стояли какие-то мешки с мукой, привычный дубовый прилавок да сделанная наспех из двух стульев лежанка, на которой покоился старый тулуп. Словом, все как всегда. Баба Сима почувствовала разочарование вперемежку с радостью – ее любопытство осталось голодным, зато появилась возможность провести здесь часок-другой.
- Ну, я закрылась, табличку повесила– кому какое дело - да и вздремнула. Что-то я нехорошо как-то себя чувствую, магнитные бури, видимо… - продолжала между тем Тамара, пододвигая старушке стульчик. - Да и ты, баб Сима, что-то давно не заглядывала – не захворала ли?
- Ой, захворала, милая, твоя правда! То сердце прихватит, то в висках сдавит, – запричитала баба Сима, поняв, что ее звездный час настал. Она грузно плюхнулась на стул и покосилась на пластмассовый электрический чайник в углу избы.
Тамара перехватила ее взгляд.
- Напоила бы вас чайком – да сломалась эта электроника. А плитки-то – вы же знаете – здесь не предусмотрено у меня. Так что не обессудьте. Внучок-то ваш младшенький не собирается в наши края? Помнится, раньше частенько приезжал. Руки у него золотые: проводку вот, помню, мне года три назад починил – до сих пор никаких проблем с ней.
- Енто он для чужих – без проблем! – с досадой осекла ее баба Сима и возмущенно затрясла головой. На ее глаза навернулись слезы. - А родным через него – сплошное расстройство! Потому и хвораю – все они, нервы!
- Ну уж не знаю… он у вас домашний вроде бы такой парниша… с плохими компаний не водит, не пьет, не курит даже… Работает где-то, на шее не сидит… умненький такой, – забормотала Тамара недоуменно.
- Вот Настасья рассказала мне вчера, какой он умненький. Ума-то палата, да ключ, видно, забыли!. Куда ему до бабки, не приезжает уже бог знает сколько, и неизвестно еще, когда приедет. Бабка старая, глупая, а он ведь – умный такой, на сраной козе не объедешь… - выпалила баба Сима, горячась все больше, да и замолкла, обиженно уставившись в окно.
- Да что он натворил-то? - нетерпеливо, и уже с легким раздражением спросила Тамара.
- А то. Только ты слушай – не перебивай!… Рассказываю со слов Настасьи – ежели она брешет, то и я, стало быть, брешу… Обжегся он тут с месяц назад о кастрюлю – ну, мужики разогревать не умеют, ясное дело. И, как и положено, отдернул руку-то. Ожег немалый вышел – во всю ладонь, кожа вся пузырями аж пошла. Мать ему и говорит: пойди, сходи к врачу, он тебе мазь пропишет! Он – ни в какую. Я, говорит, и так слабость проявил, что руку вот так вот отдернул, как зверь какой-нибудь, поддался этому, как его… погоди, у меня записано тут… - бабка порылась в кармане и извлекла бумажку с пляшущими в разные стороны каракулями, поспешно нацепила очки. - Все егонные слова поганые позаписаны! Нет бы как человек говорить – все мудрит-мудрит… вот это слово, гляди – он видите ли, поддался «ин-стинк-ту». Что это за Инстинкт такой – знаешь-нет? Небось пьянчужка какой – в компанию затащит и поминай как звали!
- Баб Сима, ну что вы, прямо как в пещерном веке! Поддаваться инстинкту – это значит действовать так, как природа заставляет.
- Ну и что он так расстроился-то? Ну и надо поступать по природе! Природа-то – она мудрая! Что плохого-то? И что бы ты думала – мало того, что не пошел к врачу, так еще заперся у себя в комнате и впал в эту тоску, как ее… Настасия тоже, видимо, от него заразилась этими словечками-то заморскими… ну, когда, хандришь, плохо тебе…
- Депрессию?
- Во-во, в нее самую. Книгами обложился, из комнаты не выходит, работу бросил… А позавчерашней ночью Настасья просыпается и слышит – всхлипывает кто-то. Она возьми и сунься к малому-то: а он ревет, как есть ревет. Слезы растирает, и говорит: ничем не лучше я зверя. Уже вон на дворе 21 век, человечество столько всего достигло, а я – чем отличаюсь от зверя? Он завыл бы да лапу мохнатую отдернул – так и я завыл!! Так мне и надо, говорит, пусть хоть совсем эту руку проклятущую потеряю. А то нечестно получается: как руку отдергивать – так тут я по природе поступаю, а как примочками разными лечиться – науке кланяюсь, химии всякой - разуму человеческому. Не… страдать мне и физически, и душевно за такую пакость! Может, меня от зверя-то и отличает только то, что я страдать от ентого могу еще, а он – нет! Так и не отнимайте у меня это мое страдание! Вытолкал мать из комнаты, дверь на ключ закрыл – чтоб наверняка, и сквозь дверь-то уже шипит не по человечьи, зло так: это ж я сегодня, мол, руку малодушно отдернул, а завтра, может, убивец из меня какой получится. Буду жизнь свою защищать, к примеру – инс-тинкт ведь (мать его растак!) – и кокну кого-нибудь али ж предам. А ведь не для умных людей, говорит, такая кривая дорожка – понимаю. Для идиотов, на поводу животного идущих. Зверь я, как есть зверь, и не преодолеть этого никакой ци… как-то он опять сказал мудрено… цивильностью, что ли?
- Цивилизацией, баб Сим, цивилизацией! – Тамара попыталась улыбнуться, но видя, что собеседница настроена серьезно, спрятала улыбку в кулак и уставилась в окно. Невыносимо смешно и вместе с тем немного грустно было слышать и без того бредовые идеи из бабкиных уст. Тамара представила себе, как статный, высоченный детина, прикинутый для понта в майку-боксерку и бейсболку кепкой назад, дует на руку, как малец, и причитает, что мол, не жить ему теперь после такой слабости. Сдавать что-то бабка стала – да и немудрено при ее-то возрасте. Что-то недопоняла; может, и Настасья комком как-то рассказала – по межгороду-то много не наговоришь.
- А что такое цивилизация? - осведомилась баба Сима.
- Ну, прогресс… - старушка непонятливо уставилась на Тамарку, и та, отогнув занавеску и показывая куда-то вдаль, на необъятные заснеженные просторы, пояснила: – Вот гляди – вишь, Петрович тянет сани? – старушка прищурилась, силясь рассмотреть приближающуюся к их дому темную точку. – Да не сомневайся, Петрович, кому быть-то! Вот сколько здесь работаю – раз в неделю, в одно и то же время его здесь вижу. Куда он топает, какую поклажу несет и где ее берет – один бог ведает. А только скрывается он вон за тем холмиком – еще груженый, а через пару часов выходит из него пьяненький уже и без поклажи. И – ко мне – дай, мол, чекушечку на опохмел! И деньги протягивает – откуда, спрашивается, у него деньги? Известно ведь – не работает, бомжует. Коли приютит родня какая дальняя - будет место, где косточки кинуть, а нет – так и негде – дом-то продал.
- Видимо, что-то ворует, да продает кому-то, - прошамкала бабка, недовольная тем, что беседа ушла в сторону от ее беды. – Где они что берут и как впаривают – одному богу известно, а только никогда не прогадают и выживут там, где честный человек бы помер. Я вот помню – еще в пору моего детства такой один по селу шлялся, то ли подачками жил, то ли воровал…
- Ту так вот, баб Сим, полсотни лет назад такие люди были, и сотню лет назад такие были. Я вот историю подзабыла уже, но сдается мне – и во времена Грозного попрошайки да воры, прохиндеи разные бал правили. И ведь живучей иных порядочных граждан. А методы-то все одни: обмануть, на жалость взять, утянуть, толкнуть подороже, напиться, и снова-здорово… Это как раз называется – отсутствие прогресса! Понятно? – торжествующе заключила Тамара. - А вот все эти гипер-супер-труппер маркеты, что из воздуха деньги делают – это уже на другом уровне обман, понимаешь? Там никто чекушечкой не обходится, там корпоративные вечеринки для повышения лояль… ну, словом – пьянки да гулянки для того, чтобы народ на буржуев всех этих пахал с удовольствием устраиваются. Вот ты, Баб Сим, можешь мне сказать – на фиг народу столько товаров, сколько каждый из этих маркетов предлагает? С продуктами еще куда ни шло, они хоть пожираются народом-то. А вот всякие холодильники-плиты-стиральные машины? Их же – если добротно-то делать - и покупают-то раз в десять лет, а то и реже. Купил человек раз – и как клиент для магазина потерян на долгие годы! Ну, и к чему это все изобилие, конкуренция… то есть соперничество это между магазинами-то? А ведь не скупятся на рекламу, площади снимают дорогущие, производят всего столько, что с избытком…
- Ну, не знаю, выгодно, стало быть…
- А знаешь, откуда выгода-то берется? Они, как наш Петрович, своруют где-нибудь, или на коленке деталь какую сделают, а этикетку пришпилят, будто качественная заморская продукция – хренак ее в технику-то эту нашу – и вставят. Понятное дело, на уши нам, дуракам, навешают, что изделие это, дескать, удобней, экономичней, надежней, чем в пору нашей-то темной молодости… И – спору нет – годик, что по гарантии положено, оно нам отслужит. А потом раз – и все! Какие там 15 лет! Встала машинка, не морозит холодильник. Что народ делает, коли чинить дороже, чем купить новый агрегат? Правильно, опять идет в магазин. Невыгодно делать надежно-то. Обман, словом. Так я спрошу: чем вот эти ухари от нашего Петровича-то отличаются? Прогрессом, баб Сим, прогрессом! Прогресс – это все то же самое, чему мы давно уже и название придумали, и что в жизнь нашу плотно вошло – но на новом витке, когда вроде внешне не подкопаешься, не докажешь, что корни и суть-то схожи. Еще более изощренный способ надувательства – вот что такое прогресс!
- Да уймись, уймись, Тамарка! Сто лет не знала, что такое этот ваш прогресс, и еще сто знать не хочу. Пойду я, все равно совета от тебя не дождесси… - Старушка обиженно вздохнула и нехотя привстала, делая вид, что собирается уходить. Собеседница замахала руками – мол, что вы, что вы сидите! Баба Сима наклонилась к Тамарке и заговорчески пояснила: - У меня-то душа по тому, что близко, болит – внучок-то, видишь как… Может, порченый?
- Может, и порченый… в церковь-то не ходили?
- Угу, затащишь его в церковь. Как предложишь ненароком так присоединиться – ну, на пасху там куличи святить – полчаса лекцию читает о том, что православие – отсталая такая религия, темная, вся в язычестве увязла да в предрассудках. – Баба Сима кинула взгляд на икону в углу и набожно перекрестилась. – Мол, любая религия предполагает веру – а с какой это стати я вашей слепой верой жить буду, коли мозг у меня есть? С какой стати его отключать, ежели способность мыслить дана? Порченый, точно порченый…
- А раньше не замечали за ним ничего такого? Не первый же раз в жизни он обжегся-то, и что – каждый раз так убивался, что ли? - пожала плечами Тамарка. - Странно это все как-то и на психическую болезнь смахивает…
- Да нет, странности-то эти недавно совсем начались. До этого сидел просто днями за своим компутером. Уж не знаю, чего там делал, а только говорят, это как телефон или почта сейчас – и поговорить по нему можно, и письмо получить – вот он с людями разными и общался. Видимо, плохие-то люди к нему и прилипли – они такие приставучие бывают, нахалы-то эти! Подучили малого… Не уследила - ой, не уследила Настасья!
- Да ты погоди Настасью-то винить! В городе жить – знаешь, как вертеться-то надо? Это у нас покой дорогой, а там совсем жизнь другая. Ни на что времени не оставляет. Да не поздно ли воспитаньем-то заниматься? Уж девушки к внучку-то вашему, небось, вовсю ходят – они теперь пусть и воспитывают…
- Да какие девушки! – бабка Сима махнула рукой. – Не смотрит он на девушек-то. Мы уж думали – может, этот… ну, как певцы-то эти все эстрадные сейчас…
- Голубой? – засмеялась Тамара. – Много телевизор смотрите, нафантазировали вот.
- А что еще думать-то? Настасья уж так осторожненько, как бы невзначай к нему и подобралась один раз с этим вопросом. По телевизору была передача о таких больных-то, ну, она возьми и скажи – мол, что здесь такого, нельзя людей таких обижать, их лечить нужно – такие они несчастные – ни семьи ведь толковой, ни детей! И смотрит будто в телевизор, а сама на внучка одним глазом косит. Тот и бровью не повел. Это выбор каждого, говорит, а лечить принудительно никто никого права не имеет. У нас, мол, из-за таких вот суждений и общество-то фашистское – кто-то себя здоровее других считает. Эх, не знает, милок, что такое фашисты, вот словами-то и кидается!
- Ну что вы, в самом деле, накрутили себе на мозги! - осуждающе покачала головой Тамара. - Сейчас модно просто так говорить – мол, свобода, гласность, пусть все живут как хотят… И ваш внучек ведь этого поколения – вырастет, изменится!
- Ну, а девку-то, девку-то он почто обидел?
- Какую девку? - без особой заинтересованности переспросила Тамара, пододвинув к старушке конфетницу. Она уже смирилась, что пока баба Сима не расскажет о жизни внука в подробностях - не уйдет, так пусть хоть угостится - неловко без угощения-то оставлять, коль разговор долгий.
- Настасья-то после того разговора крепко себе это в голову взяла: поженить его, значит – и чтоб дело с концом, - продолжала баба Сима, зашуршав конфетной оберткой. - Меня, говорит, вон замуж по знакомству отдали в свое время – а ведь моложе была его на десяток лет! Ее правда - Настасье-то я сама, помню, жениха искала – кота в мешке не хотелось брать. Семью надо знать, чтобы не попасть как кур в ощип!
Баба Сима положила конфету в рот, сосредоточенно перекатила ее из одной щеки в другую и осуждающе покачала головой:
- Что это вы меня, молодежь, карамелью жесткой кормите! Нету у меня зубов-то грызть ее, а сосульки на дух не перевариваю. Ну, да ладно. Нашла, в общем, Настасья положительную девушку. Статную, дородную. Дочку подружки ейной. И пригласила – вроде как на частный урок. (Настасья-то моя домой иногда учеников водит – какие-никакие, а деньги). Ну, и подстроила так, чтобы та пришла, когда ее дома нет: якобы на занятие. А сама запоздала. Чтобы внучок ничего не заподозрил, позвонила: мол, привечай гостью, развлеки чем-нибудь, пока меня-то нет, а то на работе задерживают.
Приезжает, и застает картину: девица сидит в одной комнате, а внучок мой в другой, и будто друг друга и не замечают. Она уже почти спит – еще бы, не один час так вот просидела, а ему хоть бы что. Дверь открыл – и к себе утопал. Тут уж Настасья не выдержала, упрекнула его. Буркнул что-то себе под нос прямо из комнаты – и опять тишина. Ты хоть, говорит, проводи девушку-то, ведь одиннадцатый час, а район у нас сам знаешь какой! И что бы ты думала? Выходит из комнаты, красный, как помидор, и говорит: боюсь я в такое время по району шастать. Что уставилась на меня? (это матери-то!). Девушке твоей бояться можно, а мне – нельзя? Только потому что я – мужчина? Так я и не просил тебя, чтобы ты меня мужчиной рождала, если уж на то пошло! Настасье неловко стало. Она ему уж знаками показывает, что, мол, хватит уже, а он – все громче. Что, говорит, стала бы меня эта девушка провожать, если б я в гостях у нее два часа баклуши бил? Вряд ли. Кто придумал, что я должен подставляться из-за нее? Самой ей следовало бы быть разумней – боишься идти по темке: ну и уходи пораньше! Словом, такой скандал поднял, что Настасье пришлось самой деваху эту провожать. Подруга теперь с ней говорить не хочет, а у девчонки тоже эта… как ее – тоска. Говорит, не хороша я, раз парень вот так со мной… И правда – страм девке-то – так унизили! В наше-то время если какой парень так бы поступил – свои же бы и избили до полусмерти, неженкой назвали. Это ж они потом, женатыми уже и наподдать могли, и к питию слабость имели – а до свадьбы ухажерами-то были знатными! А с этим-то что дальше будет?
- Баба Сима, так может, он догадался, что вы его поженить хотите? - осенило Тамару. - Молодежь-то современная не очень это любит. Может он – назло?
- Если бы! Не догадался он тогда. Позже уж Настасья говорит: что ж ты, сына, так меня позоришь? Я невесту тебе привела – фигурка точеная, личико кукольное, одета по моде - а ты так с ней неприветливо? Что с ним было! Руку свою обожженную почему-то вспомнил, да как закричит: что я вам, обезьяна, что ли, с ветки не сошедшая, чтобы на внешность-то льститься? Думаете, раз руку от кастрюли отдернул – стало быть, уж и человеческого, духовного во мне ничего нет? Вот ты, Тамар, умный человек, институт закончила – скажи, при чем здесь кастрюля?
Тамара только плечами пожала.
- Вы, говорит, хотите, чтобы я в жизни а а… апельсировал, что ли? Погоди, я записала – не поленилась… - баба Сима извлекла уже знакомую Тамаре бумажку и брезгливо протянула ее. – Погляди сама, вот, под ентим «инк- стинктом» сразу записано…
- «а-пел-ли-ро-вал», - с трудом разобрала Тамара корявый почерк.
- Во-во! Вишь оно, что! Мы-то с Настасьей думали, что он ентот, голубой, а он, оказывается – апеллировать вздумал! Да еще на нас валит – мол, это вы хотите, чтобы я апел-лировал! Читала я про ентих апеллянтов – говорят, гнездятся по паркам да лесам и детишек да девок молодых пугают своим хозяйством…
- Ну что вы, в самом-то деле! Вы внимательно слушали-то, тут у вас ведь записано «апеллировал к простейшему»…
- Ну и что это меняет? Я вот не знаю, что это за «простейшее», и про «апеллировать» толком тоже ничего не знаю, а вот чую – нехорошее это дело, апеллирование это! До добра точно не доведет!
- Ну успокойтесь, успокойтесь, баба Сима. Он всего лишь имел ввиду, что хочет влюбиться в девушку за ее добрые качества, за душу, за ум, в ту влюбиться хочет, которую сам выберет, чтобы между ними была не животная страсть, а настоящее глубокое чувство…
- Ясно, за крокодила, – резюмировала старушка. – Дак кто ему сказал, что эта-то не полюбится? Али красота – помеха уму или любви настоящей? Мало что ли, таких, что и красива, и умна?
Да и какой ум в браке-то нужен? Житейский. Как сварганить ужин быстренько да из того, что под рукой, как огород оприходовать, как дитя воспитать… Займись этим всем – ни на книжки, ни на какой другой ум и времени-то не хватит. А не займись – и будут все, включая его, умника, голодные, в бардаке жить… Эта девка – хозяйственная была, мать да жена из нее точно заботливая бы вышла… И, если уж он такой умный, прикинул бы – как с крокодилом-то ребенка делать? Жить, когда тебе вслед пальцами тычут – уроду замуж взял! Тут уж хоть распиши, какая она распрекрасная – все одно решат, что по выгоде какой. А не на острове необитаемом, чай, живем: ежели уж люди захотят довести – доведут до белого каления, не считаться с ними не получится…
- Нежизнеспособный он какой-то у вас, баб Сим, уж извините меня за прямоту, - покачала головой Тамара. – Как бы беды какой не вышло.
В избу внезапно ворвалась струя морозного воздуха, и обе женщины, зябко поежившись, уставились на дверь.
- Пришел кто, али ветер? – поинтересовалась баба Сима, и, вытянув шею, крикнула: - Эй, кто там?
Коридор ответил ей грохотом.
- Ой, это, наверное, подпорки рухнули, – засуетилась Тамарка. - Я всякий-то раз ленюсь на замок дверь закрывать, иногда прислоню несколько чугунных балок, что строители в позапрошлом году оставили – они дверь и держат, а тут, видимо, ветер… - она поспешно направилась в прихожую, да так и ахнула, застыв в дверях.
На полу, раскинув руки, вниз головой лежал Петрович. Прямо под его виском расплывалась лужица темной вязкой жидкости, которая в свете падающего из окна света зловеще контрастировала с бледным лысым черепом. Раскиданные в беспорядке балки говорили сами за себя.
Заглянув за через плечо Тамарки, баба Сима застыла в оцепенении.
- Наверное, его вот этой балкой – смотри, тут металлический выступ….. пробормотала Тамарка, прикрыв рот рукой и чувствуя, как кровь приливает к ее лицу.- Надо же так…
- Боже ж ты мой, да он, никак мертвый? – запричитала баба Сима, склонившись над пьянчужкой. – Не дышит, ей-богу – не дышит! Врача надо, срочно врача!
- Баб Сим, зачем врача-то? - вполголоса, виновато запротестовала Тамара. Она стояла как парализованная, боясь пошевельнуться. - Мертвый ведь он – вон, синеет уже. А если и живой – гляди, крови сколько. Время позднее, медпункт не работает, пока до дома врача добежишь – помрет, чую – помрет ведь так и так… А меня засудят. Докажи попробуй, что он сам… У меня уж пара раз недостача была – вцепятся в это дело и засудят, точно говорю!
- Погоди трещать, - поморщилась баба Сима. – Вроде дышит еле-еле… И что вы за люди такие – все за себя, все за себя! Жисть человеческая на весах – а ты о себе думаешь! Эх! – баба Сима грузно поднялась с пола и, как была, без тулупа, ринулась в темный проем двери. – Ты найди какую-нибудь тряпку, водку открой, окуни, да и перевяжи голову-то, а я мигом обернусь…- кинула через плечо.
Не чуя ног, баба Сима мчалась к дому сельского врача. Он располагался на самом краю села, недалеко от ее избы. «Вот ведь, когда прогресс был бы очень кстати, - с досадой думала она. - Ну как может быть такое, чтобы у врача - и не было телефона! Тут уж своруй - но поставь телефон этот. Не для себя - для людей! Люди-то мрут и ночами, между прочим!»
Досада придала ей силы. Она и не думала, что может так быстро бежать. Пару раз подскользнувшись на припорошенном снежком льду, она тем не менее не упала - удержала равновесие. «С ентими учеными стареть нельзя… - ворчала она про себя, - Не, ну какова девка: давай, говорит, пусть лучше Петрович помрет! Невинный Перович - за ее грехи расплачиваться должен! За то, что она когда-то проворовалась! »
К моменту, когда за пригорком показалась крыша вожделенного дома, Баба Сима уже почти любила Петровича. «Вот ведь жисть - с утра осуждаешь человека, вечером жизнь ему спасаешь!» - подумалось вдруг ей.
Тем временем перевязанный дрожащими Тамаркиными руками Петрович открыл один глаз.
- Тамарка, ты, что ли? - выдохнул он и на женщину пахнуло едким перегаром. - Я че, у тебя уснул, что ли?
- Уснул??? Да ты у меня чуть не помер! - вдруг истерически захохотала Тамара, смахивая внезапно накатившие слезы. - Мало, мало по башке получил, больше надо было! - Тамара сжала кулак, делая вид, что замахивается, но он предательски разжимался, и никак не удавалось взять нужную сердитую интонацию. - Напугал ты нас, козел старый, ой, напугал! Будь добр - забудь ко мне дорогу, Христом богом прошу! Одни беды мне через тебя! Зачем заходил-то на ночь глядя? За тем же самым небось?
- А то как же… - потянул Петрович, и, подняв вверх узловатый палец с иссиня-черным ногтем, многозначительно изрек. - Сегодня - последняя скотина должна налить - и за бесплатно, никто со двора не погонит. Такое горе, такое горе! Мы уж тут с мужиками собрались, помянули…
- Тьфу ты, принес на ночь глядя весть, тоже мне! Кого помянули-то, черт ты лысый!
- Дак ты что, не знаешь, что ли? Внучка Симкиного. Все уж, кто Симку-то знают, вовсю поминают. Я пару часов назад на почту зашел, там Татьянка - девка рябая такая работает, знаешь? Ну, она тоже иногда чем может мне помогает. Так она и говорит: пришла только что телеграмма для Симы, что, мол, внук ее повесился сегодня ночью. Настаська с Пашкой едут сюда за матерью-то: как-никак, а похоронить она его захочет, не простит, ежели не отвезут… Сегодня к вечеру быть должны. Да вот беда: нету что-то Симы дома-то… Видно, в гости к кому пошла - что ей одной-то делать, да и день такой погожий…так что давай, Тамарка, наливай - дело-то - святое!
29.03.2007
КОНТРКУЛЬТУРА
Костя долго и мучительно просыпался от бульканья собственных кишок.
Вернее, он предпочел так думать в полудреме: было невыносимо жутко признаться самому себе, что странный звук, заполнивший собою весь дом, исходил вовсе не от его вдавившегося в матрас полусонного тела, а из кухни на другом конце квартиры. Клокотание было таким громким, что создавалось ощущение, будто сразу все водопроводные трубы вышли на единую демонстрацию протеста и что-то требуют, пытаясь перекричать друг друга.
Нехотя выскользнув из спасительных объятий сна, он еще какое-то время лежал в кровати и раздумывал, стоит ли докапываться до правды, а потом принялся уговаривать себя пойти посмотреть. Вот ведь закон подлости – в позапрошлый раз, когда родители смотались на дачу, в доме отключили свет, и он просидел в застрявшем лифте весь вечер, в прошлый – посреди ночи в соседней комнате рухнула полка, напугав его своим грохотом так, что он потом почти месяц заикался, да и сейчас что-то непонятное творится… Были бы родители дома – разрулили бы на раз два - а так самому надо, на то она и независимость…
В тесной темной комнате, в полвторого ночи мысль о независимости почему-то не вызывала того энтузиазма, какой сопровождал его многочасовые дневные дебаты с родителями. Наоборот, раздражала - надо было отговорить их уезжать! Так нет же - для этого ему пришлось бы признаться, что он, здоровенный бугай шестнадцати лет отроду, боится всяких глупостей! Теней на стене, необъяснимых шорохов, шагов, которые - не исключено – принадлежат соседям-полуночникам! Репутация после такого была бы напрочь порушена, а робкие завоевания последних лет, которые так сложно даются «домашним» мальчикам из приличных семей – были бы разом сведены на нет!
Косте на секунду стало стыдно своего страха. Скользнув в холодные тапки, он резко распахнул дверь, кинул настороженный взгляд в темный зев коридора и поспешно сделал несколько шагов к выключателю.
Щелк! Света нет. Щелк! Снова нет! Не веря, что стечение обстоятельств может быть столь роковым, он еще какое-то время мучил выключатель – безрезультатно. «Наверно, лампа перегорела!» - успокоил себя он. «Надо пробраться к тому выключателю, что в прихожей, а там – и до кухни недалеко!» - подумалось ему и он неожиданно приободрился, представив себя разведчиком, пробирающимся в тыл врага и делящим свой нелегкий путь на «стратегические отрезки». Собственно, там и делить-то было особенно нечего, квартирка то- всего ничего, но Косте почему-то уже не хотелось нарушать магию момента.
Пригнушись и озираясь по сторонам (можно, раз никто не видит!), представляя себя по меньшей мере исследователем полтергейста, он подкрался к другому выключателю и – уже не без болезненного удовлетворения! – убедился, что он тоже не работает.
Здесь, в прихожей, тьма была уже не такой густой – виднелись очертания стен и двери в кухню. Костя решительно толкнул ее и замер, оказавшись в пучке ослепительного света.
Его источником был гостеприимно распахнувший свои двери холодильник, и именно из его нутра доносился странный клокочущий звук. Костя вдруг представил анатомию холодильника: морозилка – прямоугольная голова, куча полочек – разных органов и, наконец, ноги – отделения под овощи. Звук шел, как и положено, из середины туловища, со средней примерно полки – «из желудка». «Надо было покормить его, а то он ведь совершенно пустой, питаюсь все гамбургерами», - подумал с сочувствием Костя и вдруг поймал себя на том, что эта мысль не очень здравая и принадлежит как бы даже не совсем ему. Но проблески разума заглушило внезапно накатившее мучительное чувство голода. Оно вытеснило все мысли кроме одной – чем бы перекусить.
Заглянув в холодильник, Костя обнаружил там только несколько пачек просроченного кефира – «наследство» отчаянно худеющей матери. Они, собственно, и клокотали. Что-то внутри них раздувалось и опадало, ходило ходуном и явно порывалось вырваться наружу. «Живой продукт» - сообщала надпись на упаковке. Костя вспомнил, как в одной из телепередач какой-то человек в белом халате «на правах рекламы» рассказывал о живых продуктах, состав которых на протяжении всего времени хранения меняется – в них растут и размножаются какие-то полезные для микрофлоры кишечника бактерии. Некоторые из таких продуктов еще и дополнительно обогащены какими-то «культурами», многозначительно поднимая вверх указательный палец, сообщал эксперт, так вот эти – круче всех. Костя не вдавался, что это за «культуры», но сочетание слов «обогатиться» и «культура» ему определенно нравилось, потому что являло собою извечную мечту русской интеллигенции (к какой, без сомнения, причисляли себя его родители и он сам) – обогатиться, но при этом так, чтобы остаться-таки культурным человеком.
Видимо, в тех пачках кефира, что были перед ним, «культуры» находились на пике своей полезности, и эта мысль придала ему решимости. Он протянул руку и взял с полки ближайший пакетик. Булькание прекратилось. «Испугались, бедные! – с какой-то иррациональной нежностью подумал Костя. Ассоциативная цепочка помимо его воли складывалась в голове. – Конечно, испугаешься тут – когда ты живой, а тебя в холодное темное помещение запирают – и судьба твоя – киснуть, киснуть… конечно, если тобою раньше не «обогатятся» - но и тогда ты кончишь жизнь в чьих-то кишках, что само по себе, мягко говоря, совсем не гламурно…»
Однако, голод брал свое, и пока голова думала, руки делали. Разрезав наощупь нашаренными в столе ножницами пакет, Костя хлебнул его содержимое. Это было пиво! Ошибиться он не мог – пиво, причем одно из самых дешевых, отечественного разлива, из тех, что даже папы уже не пьют – разве что дедушки. Собственно, благодаря дедушке, большому любителю пива, он и узнал этот вкус. Старик пару раз, выходя покурить, оставлял бутылку на столе, а Костя, особо не афишируя свой интерес, помаленьку прикладывался – исключительно ради дегустации. Дедушка умер два года назад – а сейчас вот это пиво каким то загадочным образом перекочевало в пакеты из-под маминого кефира – неужели это дед с того света так «чудит»? Прокрадывается ночами в дом, чтобы «обогатить» таким вот образом наполнение полезного продукта…
То ли от этой мысли, то ли от сделанных глотков Костя совсем развеселился и махом опрокинул все содержимое пакета.
Кто-то совсем рядом громко рыгнул и зачавкал, раздался шелест пакета и хриплый прокуренный голос попросил: «Передай мне рыбку, а?». Затем последовало шипенье открываемого пива и легкий перебор гитары. Кто-то кашлянул. «Давай эту… про ежиков…» - предложил другой голос - на этот раз уже звонкий, девический.
Костя осмотрелся по сторонам – никого, открыл форточку – у подъезда тоже пусто. Да и нереально, чтобы он с девятого этажа все так хорошо расслышал!
«Ребят, вы тут поиграйте, а я пока за добавкой в самбери сгоняю, ладно?» - пробасил кто-то над самым Костиным ухом. «Да там вроде как учет – вон табличка какая-то, и, кажись, замок висит» - разочарованно потянули в ответ.
Костя прикинул: «самбери», он же круглосуточный магазин самообслуживания, находится в двух кварталах от его дома, а раз говорящим его видно, значит, они где-то неподалеку зависают. Подходящий для тусовок двор со старыми качелями, на которых можно было уютно разместиться, и игрушечными детскими домиками (по совместительству – туалетами) в окрестностях самбери был всего один.
Прихватив пустой пакет из-под кефира («где-нибудь по дороге выкину!»), Костя кинулся вниз по ступенькам, забыв даже захлопнуть дверь – так хотелось ему поскорее убедиться, что он правильно угадал место дислокации ночных голосов. Да что скрывать – пьянила и сама возможность вот так вот, одному, пока предков нет дома, вырваться в весеннюю ночь, в этот пока закрытый для него мир – с его пивом, гитарами и дворовой романтикой… Раньше было как-то боязно, но сейчас, когда он весь такой из себя обогащенный… Костя снова мелко захихикал про себя – ему вдруг представилось, как он подойдет к той компании да и извергнется всем тем, что только что выпил – вместо здрасьте! И сразу станет своим! Потому как – понятным и, главное – искренним!
Надо же, как ему раньше не пришло в голову воспользоваться родительским отсутствием по полной – продолжал он мысль, мчась что есть силы по неосвещенным ночным улицам – теперь уже под живую гитарную музыку, звучащую в стереоисполнении в его голове. Все чего-то боялся, дурачок, отделял себя от «них», тех, кто на улице, родительские увещевания про «плохих уличных» слушал… а какой воздух-то ночами свежий! Вот когда по настоящему живешь, а не во всей этой дневной суете, в которой пей - не пей живые продукты – все себя какой-то мумией чувствуешь! Да что по полочкам эти ощущения раскладывать–анализировать – через это и все беды его, и комплексы! Эх, надо было прихватить еще пару пачек – ребят угостить!
… Двор напротив «самбери» выделялся на фоне утонувшего в густой тьме микрорайона большим световым пятном. Здесь горели все до единого фонари, поэтому рассмотреть примостившихся на скамейках и качелях ребят не составило труда. Компания была «разбавлена» парой девушек, которые, примостившись на коленях парней, как сказал бы Костин дед, «крутили шуры-муры». Шуры млели, их муры предвкушали «продолжение банкета», и никому не было дела до затормозившего около них пацана с пакетом из-под кефира в руках.
«Блин, выбросить забыл!» - Костя стал озираться по сторонам, пытаясь отыскать помойку, но ее, как назло, нигде не было. Между тем, одна из девчонок, бросив на него быстрый взгляд, что-то вполголоса сказала своему парню. Как ни странно, Костя не расслышал этих слов, и, пытаясь скрыть вдруг захлестнувшую его неловкость, принялся делать вид, что рассматривает пакетик с кефиром.
«Жи-вой про-дукт… Блин, что делать-то? И чего дома не сиделось? О-бо-гащенн-ный… контр… что-что??? контр-куль-ту-ра-ми…»
- Костя! – вдруг обратилась она к нему, и он услышал в голосе знакомые строгие нотки. – Ты что тут делаешь? Шел бы ты домой…
Подняв глаза, он наткнулся на взгляд, который невозможно было не узнать. Вернее, только один взгляд и был узнаваем: все остальное казалось порождением больного бреда. Эта сигарета, зажатая небрежно между средним и указательным пальцами, разбросанные по плечам длинные густо-каштановые волосы, перетянутые узкой волнистой тесемочкой, вытянутый бесформенный свитер, «жеваная» юбка до пят... и лицо – какое он видел на фотографиях двадцатилетней давности, еще черно-белых…
- … мама?...
ТЕТРИС
Годами, десятилетиями, день за днем мы упорно играем в тетрис. Роль падающих сверху фигурок различной конфигурации выполняют разнообразные дела, которые следует срочно «разрулить», то есть уложить одно к другому так, чтобы они не образовывали завалы, а исчезали, высвобождая место для других забот.
Тот, кто придумал эту игру и усадил нас за нее, мудр: дела причудливой конфигурации чередуются с банальными, рутинными и несложными в компоновке, и скорость падения всего этого вороха на нас, как правило, соответствует уровню, на котором мы находимся. А уровень этот, в свою очередь, напрямую зависит от наших способностей к компоновке, сноровки и быстроты реакции. Те, кто всем этим не владеет, быстро сходят с дистанции – game over. Другие же обречены действовать, и чем дальше, тем энергичней – ведь, хочет игрок того или нет, он со временем переходит на новый, более высокий уровень, где и скорость повыше, и фигурки попричудливей.
Счастливы те, у кого после перехода на новый уровень открывается азарт игрока. Для них важен сам процесс и вовсе не важна конечная цель. Они только присвистывают, наблюдая, как ускоряется ритм падения дел, как усложняется их форма, и испытывают ни с чем не сравнимый восторг от самого осознания того, что со всем этим успешно справляются. Но это счастье – временное: едва только появляется какое-то заковыристое дело, нарушающее всю «мозаику» и никак не желающее идти в «утиль», игроки впадают в ступор, истерику и панику, будто бы речь и вправду идет о чем-то очень важном. Они так боятся завершения игры, что совершенно забывают, что это всего лишь игра. И чем выше уровень, тем тяжелее дается поражение.
Те же, кто ищет во всем смысл, несчастны с самого начала: ведь бережное укладывание «фигурки» к «фигурке» при условии, что, вписавшись в друг друга, они тут же навсегда исчезнут – дело крайне бессмысленное. А если что-то не исчезает, а возвышается этаким памятником нон-конформизма – оно неизбежно ведет к game over, ведь правил-то никто не отменяет. Вот тут-то и выясняется, что даже использующие такой «не вписывающийся» материал «строители» тоже не хотят конца игры – им все мерещится, что на новом уровне ее можно закончить какой-то более достойной фигурой. Бедняжки часто увлекаются и становятся азартными игроками, а изначальные соображения начинают служить ширмой и самооправданием, объяснением тому, почему от уровня к уровню все самые интересные фигуры «утилизуются». Причин тут на самом деле две. Первая - мало кто может признать, что его game – over. А вторая – из тех кирпичиков, что падают сверху, на самом деле ничего вечного построить невозможно.
Находятся те, кто посягает на святое и высказывает такие идеи, что, мол, хорошо бы поиграть в какую-то иную игру. Но мы живем в мире, построенном по принципу тетриса, мы и сами, если разобраться, частицы этого тетриса – и восставать против этих законов – все равно что воевать против своей природы. Что такое следующие за нами поколения, которые потихоньку сдвигают нас в утиль? Это фигурки бесконечного тетриса, которым отведен определенный путь на земле. Укладываясь как положено, они имеют все шансы прожить во всех отношениях достойную жизнь, не ломая рисунок ни предыдущей мозаики, ни последующих. А вот если не вписаться – то конец игры наступит быстрее, и не только для одного игрока. Чтобы этого не случилось – надо играть в тетрис по его правилам, ведь даже захоти мы придумать иную игру – строить ее придется из тех же кирпичиков, и на каком-то уровне такое родство неизбежно аукнется…
15.02.2007
ЖИТИЕ ПОЭТА
Запнувшись о кипу посеревших от времени книг, еще вчера служивших столом, поэт вполголоса выругался. Кипа рухнула на пол и тут же пропиталась какой-то жидкостью. "Наверное, кеглю пива вчера разлили," - подумал он и переступил с ноги на ногу: так и есть, на полу влага.
Слева в ворохе одеял кто-то храпел. Поэт не знал, кто именно, но был уверен, что это один из них - тех, кто так любит жить на халяву и считает, что все им должны. Впрочем, для временого избавления от одиночества такие годились: с ними всегда можно было душевно поговорить за жизнь, излив все накопившееся раздражение. А они вызывали его, как хорошее рвотное. Наутро эти случайные исчезали, едва кинув исподлобья пару стандартных фраз, или молча бежали за повторной бутылкой. По крайней мере, не напрягали. Только однажды, года два назад один такой перец подчистил квартиру, захватив с собой немудреные плоды цивилизации, доставшиеся поэту от сердобольной родни, чем еще раз подтвердил, что жизнь - дерьмо.
Где-то вдали лилась вода, и ее барабанная дробь колокольным звоном отзывалась в голове. Боль отдавала в левый коренной зуб - тот самый, что ныл, не переставая, последние две недели, даруя ощущение гармонии духа и тела. На улицу выходить не хотелось - а все зубные врачи мира находились именно там, за толстыми стеклами не распаковывающихся даже летом окон, и чтобы пройти к ним, нужно было вляпаться во множество осенних луж, раздавить миллион дождевых червей, а для начала - просто посмотреться в зеркало. А этого уже давно не хотелось.
Хотелось пить. Прошлепав босиком к кухне, поэт с удивлением отметил, что пивная лужа - огромна. Она растеклась до самой кухонной двери, которую почему-то стало страшно открывать. Звук льющейся воды вдруг оборвался, и в недрах черепной коробки он услышал шипение - будто кто-то настраивал неведомую радиостанцию. С ним бывало такое - собственные мысли вступали с ним в диалог, и имели при этом довольно вредную привычку орать на ухо в самый неподходящий момент, заглушая все остальное. Сейчас же был только этот шум, сквозь который пробивались едва ощутимые импульсы-сигналы: не входи! Иди спать! Но он уже повернул ручку двери, и...
... вода хлестала через край ржавой металлической раковины, затопляя все большее и большее пространство. Он кинулся к кранам и принялся вертеть их из стороны в стороны. Шипение прекратилось, и послышался голос - в этот раз на редкость спокойный, назидательный:
- Брось - бесполезно. Отойди от крана!
Началось. Сейчас ему будут приходить строчки, а он не сможет их не записать. Как-то раз он попытался увильнуть от этого - и потом год ничего не мог из себя выжать. Типа наказание.
Но в данный момент это было сосвем не к месту. Поэт поморщился и послал невидимому собеседнику импульс-ответ:
- Ну не сейчас же! Видишь - у меня потоп!
Голос меленько захихикал:
- Потоп!... вот именно, что потоп! И спасется не каждый - надо отметить... Бери бумажку - вон, хотя бы из-под курицы вчерашней... карандашик... карандашик сказал, а не ручку! ручка на жирном не пишет... И пиши.... выводи буковки аккуратно, чтобы потом и на трезвяк, и по пьяни одинаково хорошо разбирал...
Поэта затошнило. "Странно, - подумал он. - Раньше он мне только вопросы задавал, а я записывал свои ответы, а теперь он хочет диктовать..."
- Дурак ты, - импульс был каким-то печально-обреченным, - а дуракам диктовать надо.
Поэт вздрогнул. Он не ожидал, что его мысли будут услышаны.
- Я не посылал тебе импульса! - нервно огрызнулся он. - Как ты узнал?
Поэт поклялся, что услышал тяжелый вздох. Он даже обернулся, сам не поверив в это. Раньше голос никогда не позволял себе такой лирики.
- Вот все вы такие, - наконец услышал он. - Думаете, что ваши мысли принадлежат вам, и только вам. А говорить со мной можете, когда вам вздумается и о чем вы хотите - я вам что, джинн, что ли? А в другие моменты - там, когда нажираетесь до безобразия или с девками случайными по подворотням шатаетесь- типа отдыхай, джинн?
Поэт хотел возразить, что вообще-то он вообще никого не звал в голову, и если уж эта сущность поселилась там, так надо бы ей быть покорректней... но потом понял, что нет смысла слать импульс - мысль оказывается понятой этой сущности раньше, чем пошлется, да что там - раньше, чем сам успеешь ее подумать. Лихо!
- Вот ты вчера - о чем разглагольствовал за чарочкой? - не унимался голос. - Ты говорил, что ты... собеседник Бога! То есть - на равных! Да? Типа мне интересно, что ты тут думаешь о том- о сем, да? Ну надо же так заливать! Скажу по секрету: все я про вас знаю! Только вы про себя ни черта... то есть, я хотел сказать - ничего не знаете! Вот и пытаюсь до вас, блин, это донести!
Поэт внимал. Мысленно стенографировал, можно сказать. Ждал сверхистины.
- А че ты притих? - продолжал голос раздраженно. - Ты секи, секи фишку: с чего это поэты все ваши, кого вы талантами зовете да чьими афишками клубы обвешиваете - вроде в стихах люди как люди - добрые, искренние, пронзительные даже, а на деле... Типа " Не режь мне сердце на куски..." - а сами - кидают по-черному. Типа: "Совести червь грызет..." - а сами зенки зальют, и спит у них совесть - а вот гордыня-то, гордыня прет! Оттого и дерьмо они как люди, все через эту гордыню. А теперь подумай - если бы я им вопросы задавал, а они мне отвечали - они бы такое искусство падальное вам развернули на базе душонок-то своих низких! А у вас оно это... гуманное в основном. Даже когда про мразь какую пишете - все с оттенком совестливости, все с самобичеваниями и привываниями... Это я все! Ни слова вашего!
Поэт хотел было возразить, что иногда ему и впрямь бывает стыдно, и совесть, и все дела - не только на бумаге, но эта мысль почему-то не дошла до голоса. По крайней мере, он не ответил - может, проигнорировал. Странный он сегодня - строчки диктовать так и не начал, а те, что процитировал... какие-то затасканные... Низшей пробы.
- Ну хорошо... Ладно... Допустим, ты прав. - устало вздохнул поэт и нерешительно покосился на лист: - Давай. Диктуй, что ли.
Ответа не последовало. Поэт кинул взгляд на кран. Вода прекратила хлестать, и теперь было легко определить причину аварии: пробка от раковины была забита бычками. "Отошел он, что ли? Нашел время в прятки играть. Пойду спать..." - подумал было поэт, но тут голос вернулся - и звучал на этот раз как-то особенно испуганно и торопливо, словно боялся упустить собеседника.
- А вот допустим, почему я выбираю таких вот опустившихся да морально нечистых для того, чтобы им истину нашептывать - не знаешь? Почему мне не выбрать более или менее праведных - относительно, конечно...
- Ну почему? - уныло спросил поэт. Надо бы вспомнить, что вчера курили - с водяры таких душеспасительных бесед никогда не бывало...
- Потому что вас легче сломать. Те, что покрепче - праведники-то - они изначально не такие ранимые, поэтому соблазны мира сего.. ну там - водяра, женщины, ты понимаешь - не для них. А вот ранимые-то дерьмом в итоге и оказываются - бегут от себя, ни за кого ответственности не несут- тяжела для них эта ноша, и опускаются. Чаще всего вот как ты - через человеконенавистничество... А как опустился такой человек - он мой клиент. Своего-то ничего нет у него, никакой основы - он знает, как нельзя жить, а как можно - еще не знает, тут я еще поднажму... спровоцирую пару ситуаций - чтобы друзья отвернулись, жена ушла, с деньгами не везло... обострю - глядишь - человек и не человек уже, а овощ. Даже если мыслить он еще и способен - пользы хоть кому-то принести - уже нет. Тут-то я этот материал некудышный и подхватываю - овощу-то несложно в уста что угодно вложить. Я и вкладываю... добро. А те, что пользу в миру несут - они покрепче будут. Знают потому что, для чего живут, и миссия у них совсем иная. А стихи вот - плохие выходят у них. Без искринки, без мыслей особых. Другому жизнь посвящают - действенному. Каждому свое. Тебе вот - меня слушать...
Поэт почувствовал, как к горлу комом подкатывает раздражение. Этот голос его конкретно бесил. На фига, спрашивается, поэту такая богоизбранность? Что же это значит: думает человек, что сверхсилой наделен, сверхталантом, а она, сила эта, попросту его имеет? Использует, сперва заставив прогнуться?
Попытался крест нательный нащупать - ну, думает, сорву - не нужен мне такой пахан, такая крыша! - а нет его. Потерял, видимо, в один из последних дней - где-то тут, на полу, небось, лежит.
- Ты... - сквозь зубы, со злостью и почему-то уже вслух процедил поэт и даже стукнул кулаком по столу. - Ну-ка дуй отсюда! Мне ведь - и выкинуться не слабо... Сдохнешь у меня в голове, падла!
Будто услышав его, приветливо распахнулось окно. Паралон, с незапамятных времен скрывающий оконные щели, повалился на подоконник. В кухню ворвался холодный ветер, подхватил со стола листок и закружил его. Краем глаза поэт успел заметить, что бумага уже измарана двумя строчками. "Откровение" - мелькнуло в голове, и он кинулся ловить этот клочок. Листок долго не поддавался: норовил улизнуть на улицу и смешаться с осенней листвой, но почему-то всякий раз, отлетев на пару-тройку метров от окна, возвращался, словно ручной птенец. Наконец, ухватив его за краешек, поэт прочитал нечто, запечатленное его собственным почерком. Всего две строчки:
"Не режь мне сердце на куски,
Совести червь грызет..."
Внизу красовалась улыбающаяся рожица.
Сзади послышался шорох, и поэт резко обернулся, готовый кинуться на любого, кто войдет. Но в дверях стоял всего лишь вчерашний собутыльник в цветастых, необъятных размеров семейных трусах и виновато почесывал волосатый живот:
- Я того... наверное, пополз уже... Забери вот это... - замялся он. - Выигрыш он, конечно, выигрыш, и про то, что все мы - вселенные в себе, это ты вчера круто заливал... но как-то это... слишком, что ли - крестик все-таки...
12.02.2005
ФИЛОСОФИЯ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ
Смотри: кто там выходит из высокого стеклянного здания и шагает вдоль витрин, переливающихся неоновыми огнями? На ней писцовое манто и высокие сапожки на каблуках - и ты точно знаешь их марку и стоимость. Она вульгарно смеется - и кажется самой себе неотразимой. Ты галантно приоткрываешь ей дверь длинного лимузина - ее рабочий день закончился, хотя кажется, что и не начинался. Она свежа, как роза: еще бы, все, что она делала сегодня - это моталась из одного салона красоты в другой и раздавала тумаки своим подчиненным. Каким подчиненным?- спросишь ты? Ведь она не в состоянии организовать даже саму себя? Вспомни, ты же сам подарил ей эту фирму. Чтобы она не скучала, пока ты занимаешься своими серьезными мужскими делами.
Ты везешь ее к себе домой, опьяненный ощущением Пигмалиона: рядом с тобой шикарная женщина 90-60-90, которую ты слепил своими руками и которой владеешь безраздельно. Она кокетливо кутается в меха и ощущает себя королевой - но ты-то знаешь, что это лишь пока ты не дашь ей хорошего пинка, и это особенно заводит, не так ли? Но конечно же, ты не дашь - это одно из самых удачных капиталовложений. И она это знает. Она тоже не стремится выложить тебе душу, но на уровне негласной договоренности выполняет все добросовестно, поддерживая твой имидж... и не только.
Ты не понимаешь, о ком я? Не оправдывайся - знаю, что ее в твоей жизни нет. Но я могла бы стать ею. Не так ли? хотя бы на один день. Впрочем, ты не в состоянии подарить мне такой день. Чувствовать себя куклой - не обремененной никакой иной заботой, как только приносить радость большому ребенку - ощущение, недоступное мне.
Когда эта придуманная мною дама садится в машину, и вы трогаетесь с места, волна брызг из-под колес окатывает с ног до головы стоящую у обочины девчонку с бутылкой выдохшегося пива в руках. Она слегка шатается - и по ее щекам текут пьяные слезы жалости к себе. Только что тот, кого она имела несчастье полюбить, высказал ей все, что о ней думает - и теперь она чувствует себя последней грязью. Как она могла связаться с таким отморозком? куда ей теперь идти? кто она и что стоит ее жизнь? ей кажется, что пространство вокруг изменилось: небо рухнуло на землю - но и под пытками воспоминаний о словах-пощечинах она не отречется о любви. Ей дано любить вопреки всему - дано перешагивать через себя и испытывать боль, дано любить недостойных, не взвешивая на весах меру их достоинств. Просто - любить. Вряд ли она станет завидовать сейчас той, в мехах. Она больше всего на свете хотела бы вернуться в его обшарпанную квартиру с разрисованными фломастером обоями и стопками посеревших книг на полу. И... я хотела бы стать ею. Хотела бы знать - как это? Но ты не терпишь, когда я пьяна, и романтике подворотен предпочитаешь теплые сухие места.
А еще я хотела бы быть тем, кто везет сейчас свою королеву в апартаменты, и тем, кто только что бросил надоевшую подружку - я хотела бы быть всеми ими и их родителями, что волнуются за их судьбы, и их незачатыми еще детьми...
"Будь собой" - повторяешь ты мне снова и снова чью-то чужую мысль, выдавая ее за свою и искренне надеясь тому, что сам следуешь этому правилу. "Быть собой" - это все равно что при жизни написать себе эпитафию и покорно ждать смерти, зная, что ни единой буквы в надгробной надписи уже не изменить. Быть собой - это раз и навсегда определить для себя тропу и идти по ней - пуская слюни от пейзажей вокруг - и быть не в силах дотянуться до них.
Мне скучно, смертельно скучно "строить свою жизнь": я хочу прожить тьму разных жизней, и неважно, если я не успею этого: главное - я в каждый отдельный момент времени должна понимать, что могу сделать это, если захочу. Что еще не поздно. Что ничто не сдерживает меня. А потому - я должна быть свободна. Всю свою неудавшуюся с точки зрения обывателя жизнь. Мое неумение выбирать раз и навсегда - гарантия от разочарований.
ДОМИКИ ИЗ ПЕСКА
Мы сидим на берегу океана и строим домики из песка. Волны набегают на берег и смывают наши домики, но с каждым новым "архитектурным проектом" мы станоимся умнее - мы укрепляем домики камнями и тиной, делаем их массивнее, проделываем внутри них лабиринты и придумываем на ходу, кто в них будет жить. И каждый раз мы строим их все дальше и дальше от океана - такой манящий сначала, он несет разрушение: мы дети, но уже поняли это. Иногда нам доставляет удовольствие поиграть со стихией - и мы подбегаем очень близко к воде - мамы окликают нас, но мы дожидаемся волн - и лишь замочив платьишко и штанишки, гордые, возвращаемся к нашему домику. Мы не боимся стихий - нет - просто мы благоразумны и хотим, чтобы наш домик был прочен.
Иногда мы ссоримся, не сойдясь во мнениях, кого лучше поселить в домик - улитку или паучка - и тогда начинаем строить домики на внушительном расстоянии друг от друга. Но почти всегда все заканчивается тем, что наши жильцы начинают друг друга навещать - им тоскливо в одиночестве - и мы заселяем их в один домик. Они ладят. К тому же, домик, в который вложили в два раза больше труда, всегда прочнее - его не так быстро смывает волной.
Но - смывает.
Мы мудры не по годам - и не плачем, когда стихия в очередной раз уносит наш домик с его незатейливыми жильцами. Мы для того и родились, чтобы строить домики из песка - нам нравится это делать. И в то время, как дети на соседнем берегу устраивают соревнования - кто больше домиков построит - и очень печалятся, когда результаты их трудов слизываются жадной волной - мы и не надеемся, что эти домики вечные. Более того - мы никогда не начнем строить новый домик, пока волна не поглотит старый. Нам не нужны города - пустое нагромождение домов. Мы каждый раз вкладываем всю душу лишь в один.
С некоторых пор мы придумали, как решать разногласия, которые повляются - один домик строим по его схеме - один по моей. И мы внутренне ликуем, когда дарим домик волнам - это значит, что впереди - снова труд. Созидательный труд, который нас объединяет.
Соревнования на соседних пляжах прекращены - и на их месте для детей воздвигли огромный надувной теремок - они прыгают-пружинят в нем, скатываются по прогибающимся под их тяжестью горкам - они нашли свой дом - уютный и мягкий, тот дом, что возвели для них родители. Дом, на который государство выделило деньги.
А наши мамы не могут понять, отчего мы с таким усердием все еще пытаемся строить что-то свое - то, в чем нельзя жить, что зыбко.
Но мы-то знаем, для чего мы здесь. Мы - неутомимые строители, не нацеленные на результат. Мы просто строим - строим и получаем удовольствие от самого процесса строительства. И от возможности делать это вместе.
КРОЛИКИ - ЭТО НЕ ТОЛЬКО...
(Из записок журналиста)
Я стою в толпе журналистов посреди недавно открывшегося супермаркета. Все вокруг излучает уверенность в завтрашнем дне - сытом и благоустроенном. Пестрые коробочки причудливой формы, изящные флакончики, деревянные бочочки с вином, мягкие игрушки - весь этот край изобилия действует магнетически. Кажется, пока ты здесь, тебе ничто не страшно. Наверное, поэтому покупатели не спешат выпадать из этой сказки и пользуются своим правом беспрепятственно любоваться ее интерьерами. И мечтать.
"А что если купить совсем чуть-чуть мидий? - слышу я голос справа... - Надо же когда-то попробовать..."
Оборачиваюсь и вижу - неопрятная полная женщина средних лет мечтательно смотрит на старушку, сосредоточенно копающуюся в кошельке... "С ума сошла! А потом - лапу сосать?" - бурчит та, и я чувствую, как медленно потухает огонек в глазах неопрятной, как мысленно перечеркиваются ею нафантазированные только что рецепты - один за другим... Впрочем, ненадолго - она кидается к другому прилавку и пытается уговорить консервативно настроенную мать на что-то попроще... Как ребенок прямо.
Перевожу взгляд на хозяина магазина... Он чувствует себя как рыба в воде и явно находится в эйфории. Размахивает руками, описывая перспективы развития супермаркета, шутит, делает молоденьким журналисткам комплименты... "Вы уж совсем-то не ругайте меня в своих журналах... " - кокетливо улыбается он, но отчего-то кажется, что ему глубоко наплевать на то, что там в очередной раз набрешут эти шавки-писаки. Они в свою очередь жадно ловят цифры, вылетающие из его уст, и фиксируют их - кто на диктофон, кто на бумагу... У них свои цели - выбить как можно больше конкретики, раскрутить директора на обнародование как можно более сенсационных данных. Это игра такая. Взрослая.
Зря я отвлеклась. Снова пролетела мимо премии.
Мы переходим в другой зал - "конфетно-кондитерский"... Ух и сладкий же ты, директор! Ну и хлюст! Прохвост просто! Почти купил... Интересно, это у тебя природное обаяние - или ты речь три часа перед зеркалом репетировал? "Ой, а это зачем?" - раздается голос самой молоденькой журналистки. Все взоры устремляются на нее. Глупенькая, правил не знает: нельзя перебивать директоров, когда они информацию расточают. Собьешь настроение - потом самой придется додумывать, что он там "говорил".... Но недоумение в глазах журналистской братии моментально сменяется умилением: девчонка нагнулась над клеткой с живым кроликом. На клетке - надпись "Кролик Пупсик." и чуть ниже - "Просьба кролика Пупсика конфетами "Золотой петушок" не кормить!" Чуть поодаль - попугай Ипполит, который отчего-то так же точно "не любит" конфеты "Рафаэлло" и рыбки, которые судя по отсутствию надписей на аквариуме жрут все, что им дают.
Директор распрямляет плечи... чувствуется, что это его звездный час. "А это - кролик Пупсик! Я на него капусту списываю!" - и, с удовольствием наблюдая, как до нас доходит его шутка, добавляет:"25 килограмм уже списал!" "А если серьезно?" - в глазах девчонки - неподдельное любопытство. Дура. Не о кроликах же ты в экономических изданиях писать будешь! Хотя...
"А кролики - это не только ценный мех... - продолжает директор. - Это еще и денюшки. Детки, которые читать умеют, у мам спрашивают:"А почему Пупсика нельзя кормить конфетами?" А наш консультант тут же отвечает:"Потому что они такие вкусные, что Пупсик вечно ими объедается!" И в восьми случаях из десяти дитя "раскручивает"-таки родителей на эту покупку, будьте уверены! А в следующий раз дети сами просятся в этот магазин - как бы и магазин и зоопарк в одном флаконе... А они же - самые главные наши покупатели! Такую истерику иной раз закатят, что....попробуй не купи!"
Во время этой тирады к прилавку подходит пухленькая девочка лет пяти, одетая в миниатюрные джинсики, крошечные туфельки на небольших каблучках и топик на бретельках. А в волосах - точно такие же банты, какие на мне были когда-то.... Она "прилипает" к клетке с кроликом. В глазах - интерес и азарт. Кажется, еще немного - и начнет с ним разговаривать. Странно, что не задает взрослым никаких вопросов. Неправильный ребенок. И эти банты... в сочетании с прикидом... Ох уж эта мода наряжать детей как маленьких фотомоделей!
Размышляя таким образом, я все же ловлю отдельные фразы из того, о чем вещает директор. И вдруг слышу какой-то странный, казенно-безжизненный голос, явно неуместный в этой ситуации:" И на сколько процентов это животное позволяет увеличить объем продаж конфет?" Мне требуется не менее десяти секунд на то, чтобы понять, что это мой голос. И почему-то становится страшно.
"На 27,7% - весело "стреляет" в меня заготовленным ответом директор.
И страх уходит. Я гляжу на девочку. Она радостно улыбается кролику, и мне кажется, что он улыбается ей в ответ. Она счастлива, потому что не поняла смысла долетающей до нее беседы. А я счастлива, потому что добилась реальной цифры и смогу насытить теперь ею статью... Мой редактор будет мною доволен. Ровно на 27,7%.
АУТОТРЕНИНГ ДЛЯ ПЕССИМИСТОВ
Вдохни. Выдохни. Почувствуй - секунда прожита. Подними руку. Опусти. Подними второй раз. Не пытайся сделать это точно так же - не получится. Ушло.
А теперь представь: у тебя осталось совсем мало времени. Сутки. Разложи их мысленно на секунды - посчитай, сколько будет? И сколько раз ты сможешь поднять и опустить руку? Посчитал? А зачем? Ты и прямь собираешься заниматься этой глупосттью? У тебя только су-тки. Одни. И кранты. Тебе так важно, что это будет? Не бойся, быстро и не больно. Сердечный приступ, например. Не поймешь, что случилось.
Ну и долго будем стоять вот так с вытаращенными глазами и махать руками? Ты выглядишь как идиот, а впереди ведь - вечность. Не стыдно?
Бегом! Марш наверстывать! Ты растерян... Спрашиваешь: что наверстывать? Боюсь, что и правда - нечего. Пожалуй, я в тебе ошибся. У тебя нет больше времени. Ты мертв.
ТО САМОЕ
Я забываю твое лицо каждый раз, когда ухожу от тебя. И каждый раз, приходя к тебе, знакомлюсь с тобою по новой. Ты понимаешь это и не обижаешься на меня за такую "забывчивость", потому что и сам знаешь, что любовь - это очень опасно. А вчера ты предложил назвать то, что между нами - ТЕМ САМЫМ. Чтобы отойти от штампов и затертостей... или - чтобы быть честным?
Как бы то ни было, после твоих слов я присмотрелась к окружающему миру и поняла, что любви и нет. Есть бесконечное ТО САМОЕ. И принялась играть с миром в интересную игру, заменяя слово "любовь" - во всевозможных его значениях - на "ТО САМОЕ".
Я тебя ТО САМОЕ. Но есть еще один. И когда я с тобой, я говорю о нем, а когда с ним - не могу удержаться и не упомянуть тебя. Отчего? Может, вы нужны мне в равной мере? Значит ли это, что я и его - "ТО САМОЕ"? Вряд ли... его я уже не ТО САМОЕ. А ДРУГОЕ. Для него (под него) я выдумаю новое слово...
Признайся: ты предложил мне играть в "то самое" за этим? За тем, чтобы я поняла наконец, что каждый человек достоин своего, специально под него придуманного слова? Когда я думаю об этом, я чувствую ТО САМОЕ к тебе особенно остро.
А вот, допустим, предки... родители то есть. Я ведь знаю, что они меня однозначно ТО САМОЕ...до смерти буквально. Почти как ты. Только вот с тобою ТО САМОЕ приятнее на порядок, а с ними - очень больно. Получается , что снова надо выдумывать новые слова-определения... Это заводит, заставляет сердце биться быстрее, вырабатывая адреналин. Кажется, я боюсь того, что могу придумать...
И зачем я ввязалась в эту игру? Как просто было бы обозначить все затертым словом "любовь" - и смириться с тем, что оно имеет бесконечное множество значений?
Но нет. Поздно. Я уже успела понять, что целью любого нормального человека в этом мире является жить в ТОМ САМОМ и согласии. В согласии - с ТЕМ САМЫМ. Так и живем...
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МАТЕРИ
"Социофобия"*... Такой диагноз мне поставил вчера психолог. Ты знаешь меня с момента рождения, мама - скажи, как вышло так, что от природы общительная девочка стала такой?
Не отводи взгляд и не придумывай на ходу версий. Я изложу тебе свою.
...Помнишь, мне было 10 лет - и в нашем районе объявился маньяк? Ты впадала в состояние шока каждый раз, когда я, заболтавшись на углу дома с подругой, запаздывала на 10-15 минут домой... В тебе поселился страх за мою жизнь - и ты заразила им меня. Твой рассказ о тех зверствах, которые совершает убийца по отношению к своим жертвам - запиши я его тогда - легко мог бы стать хорошим материалом для триллера. Но я была всего лишь испуганной до смерти девочкой, которая слушала тебя, широко раскрыв глаза и представляя себя в роли жертвы... Тебе нравился этот страх - ты знала, что отныне я никогда не отвечу на "подозрительный" вопрос прохожего:"Который час?", а поспешу ретироваться; никогда не рискну помочь пожилой женщине поднести сумку до ее дома, потому что там, в глухом подъезде, меня может поджидать "опасность"... Опасность была повсюду - и я ждала беды из-за каждого угла.
Что же, мама... мы дождались ее оттуда, откуда и не ждали. Меня - нет. Я - только ник. Зато теперь ты можешь быть спокойна - твои призрачные маньяки убивают и насилуют в реальной жизни, а в сети, где я живу, они пишут пронзительно-искренние отзывы на мои творения... Творения больного рассудка.
Да-да, мама. Они могут их оценить, потому что я мало чем от них отличаюсь. Ты заспиртовала мою жизнь - в ней нет инфекций, потому что я пью только из своих стаканов; в ней не падают самолеты, потому что я редко выхожу из нашей квартиры; и я не подвержена "дурному" влиянию, ведь к нам вхожи лишь те мои приятели, которые смогли стать (или притвориться) и твоими тоже.
... Тебе всегда - сколько себя помню - было за меня неловко. Отчего-то тебе казалось, что все самые нелепые случайности, которые могут произойти в жизни каждого - исключительно моя привилегия. "Только с тобой могло такое случиться!" - слышала я сверху твой голос, когда, растянувшись на обледенелой мостовой, делала робкие попытки встать. И при этом недоумевала - зачем вставать, если я обречена, запрограммирована тобою на повторное "падение"? И это случалось!"Только ты могла ляпнуть такое в гостях!", "Ставьте фужеры от нее подальше, у нее руки не из того места растут!", "Девчонки, следите за ней, когда пойдете через проезжую часть - она такая рассеянная, вся в себе!"... И они бесконечно "следили" за мной - вместо того, чтобы дружить. А можно ли уважать недееспособного?
А взросление? Вспомни этот период, когда от каждого лета я ждала чего-то нового, и уезжала на отдых с бессовестно-откровенной установкой: воплотить в жизнь мой девический параноидально-романтический бред! Я была готова делать свои ошибки, я - не смотря на все твои усилия "продезинфицировать" все вокруг меня - была открыта миру и людям! И тебе. В этом-то и была моя ошибка.
Что ты могла ответить мне на мои откровения?! "Он взял тебя за локоть? Господи, ты такая угловатая! И на коленях держал? Представляю, как ты ему косточками своими больно сделала. Хоть не позорься - на руки-то не садись!" "Сними срочно эту юбку. Тебе нельзя открывать ноги, пока не поправятся..." Ты знала: они никогда не поправятся,это такая конституция, но тебя это мало заботило. Ты охотно передавала мне "отзывы" тетушек-соседок о том, что твоя дочь "такая худенькая и цвет лица нездровый", и сама не раз с задумчивой грустью глядя на меня, говорила:"Ну почему ты у меня такая? Вон у (дальше шел список из десятка имен) - какие фигурки! Какие грудки! Куколки просто!".
И я уверовала, что мне не дано. Вздрагивала от каждого прикосновения мужчины, и меня постоянно преследовало ощущение, что я зачумленная...
А чуть позже, когда нашлись охотники бороться с поселившейся во мне неуверенностью - ты и этому "феномену" нашла разумное объяснение: "Это не может быть серьезно... Он просто над тобой смеется!", "А что ему остается - ведь больше, кроме тебя, он никому не нужен!", "По-моему, с таким встречаться - себя не уважать" и т. д. Ты знала, что обостренное чувство собственного достоинства, которое сохранялось во мне вопреки всему, завершит начатое тобой. Твои слова проникали в меня медленным ядом - и я расставалась с людьми, не успевая построить с ними хоть что-то, отдаленно напоминающее отношения...
А потом ты резко "опомнилась" - и запела иные песни. Ты дала мне полную свободу выбора, и даже время от времени "подгоняла" мне "женихов"... Только знаешь - я уже потеряла вкус жизни. Момент был безнадежно упущен.
И самое обидное во всем этом - то, что никто не любит меня так, как ты. Я знаю, что куда бы я не шла - неизбежно упрусь в тебя, как в тупик. Ведь все то, что ты делала - ты делала только для меня. Просто я родилась чересчур ранимой и восприимчивой - а ты углядела в этом ущербность. Могу ли я теперь упрекать тебя за то, что ты так рьяно взялась меня опекать?
Мы будем стареть с тобой вместе, я навсегда останусь только твоей, мама. Если, конечно, не разучусь откликаться на свое имя, блуждая по бесконечным коридорам интернета, где похоронена моя жизнь. Жизнь, которую я могла бы прожить в реальности...
Но есть вещь, которую я никогда не позволю тебе сделать. Я не дам тебе убить во мне Поэта. "Ты слишком выдаешь себя, так нельзя! - капризничаешь ты, выслушивая очередной мой "шедевр" - О чем ты пишешь? Любой, кто это прочтет, решит, что ты одинокая, никому не нужная..."
А что мне остается, мама, если все это правда? Если я не нужна даже себе самой?
Тебе снова за меня неловко... Понимаю. Признать, что твоя дочь - моральный урод, нелегко.
Знаешь, я никогда не стану матерью.
_____________
* Социофобия - боязнь общения.